Михаил Осоргин - Вольный каменщик
Не так легко на шестом десятке обряжаться в серую курточку с кожаным поясом и учить свои уроки! Зато — как много красоты и счастья в знанье, и как украшает и заполняет жизнь его новая, свободная и бескорыстная работа. И не работа, а отдых души и чистое наслаждение!
За обедом макароны, всегда переваренные. Жорж подымает их вилкой, обкусывает, а остатки падают на тарелку; Анна Пахомовна нарезает их мелко ножом и отправляет в рот не слишком большими партиями; Егор Егорович возится с ними долго, завивая и снова распуская комочек длинных белых червяков и подбирая их концы хлебной корочкой.
— Оригинально, — говорит он, — что черви, обыкновенные — дождевые, могут жить разрезанными на куски.
Анна Пахомовна возмущённо кладет вилку на четырёхгранную стеклянную подставку; она бы и просто бросила но не хочет запачкать скатерть.
— Ну, что ты говоришь про такие гадости за обедом! Это невыносимо, и я не могу есть. И при чем тут! И кому это интересно?
Егор Егорович виновато оправдывается:
— Ну, прости, я это действительно… Нечаянно пришло в голову сравнение, потому что я читал…
Жорж, не утративший аппетита от слов отца, спрашивает с любопытством и сильным акцентом:
— Папа, я смотрел твою странную книгу, почему ты читаешь таких? Это — sciences naturelles?[64]
— Да. Это, Жорж, замечательно интересно и очень необходимо.
— Разве это нужно в твоём бюро?
Егор Егорович с радостью объясняет сыну, что каждый человек должен непрерывно совершенствовать свой разум, пополнять свои знания и упражнять нравственность свою и ближних, чтобы мало-помалу, общей работой, привести к совершенству все человечество.
— Очень тебе советую, Жорж, читать как можно больше и по естественным наукам, и по философии. Полезнее, чем играть в теннис, хотя, конечно, и тело развивать нужно. Ты что-нибудь читаешь?
— Oui, я читаю немного belies lettres и то, которое… се que me regarde comme[65] будущий инженер.
— А по истории, например, что-нибудь читаешь?
— Папа, я выучил всю историю в лицее, история Франции и histoire generale. Но это не нужно ничего pour faire mon chemin[66].
Вступает в разговор Анна Пахомовна:
— Жоржу и своих занятий довольно. И ты бы ел, Егор Егорович, все остыло. Жорж ещё мальчик и все успеет. Ты тоже раньше не читал про разные гадости.
Егор Егорович думает, что надобно будет как-нибудь поговорить с сыном на досуге, в день праздничный. Священная обязанность отца — следить за воспитанием и за направлением мыслей сына и вести его к истинному познанию и свету.
За киселем Анна Пахомовна говорит:
— Завтра будет курица и пудинг. Сначала, конечно, закуски. Я думаю — этого достаточно? Кажется, этот твой Ришар любит больше белое вино? Кстати, не забудь напомнить ему, что завтра он у нас обедает.
— Завтра?
— Ну конечно, всегда же по средам. Сам зовешь и не помнишь.
— Разве я звал?
— Это невыносимо, Егор Егорович! Одним словом, мы его звали в среду, значит, на завтра. Надо нам поддерживать знакомства с французами.
— Конечно, конечно, я только запамятовал, что мы его опять звали. Скажу, скажу, вместе и приедем.
— Курица с жареной картошкой, а пудинг с ромовой подливкой. Боже мой, когда я это все успею, я завтра с утра страшно занята!
Анна Пахомовна смотрит в завтра и вдаль. Если бы кто-нибудь знал, что будет завтра, он удивился бы, как эта женщина может спокойно есть, управлять разговором и думать о картошке и подливке, как она помнит о каких-то гостях, вообще как она снижается до вопросов повседневных, чисто профанских, и как она терпит, когда Егор Егорович говорит:
— Вот жареная картошка, это действительно. А ведь, между прочим, картошки в Европе до шестнадцатого века совсем не было, её испанцы завезли. Она, конечно, питательна, но азота в ней маловато, меньше, чем в хлебе.
Анна Пахомовна возмущается в последний раз:
— Я покупаю всегда самую лучшую, у толстого зеленщика. Если уж у него мало, то я не знаю… Если тебе не нравится — покупай сам.
Вообще Егор Егорович доволен, когда обед кончается и можно взять книжку и уйти в неё, как в прекрасный парк, исчерченный аллеями и замысловатыми дорожками, по которым приятно побродить и поплутать, пока не попадется скамейка или ствол павшего дерева, на которых хорошо посидеть, размышляя о величии природы, догадливости человека и безграничности познания. А захочется: — и подремать, потому что ежедневная служба в конторе все-таки не шутка, особенно для человека в возрасте достаточно преклонном.
* * *Назавтра утром Анна Пахомовна задает вопросы и отвечает на вопросы, разливает кофе и кладет в чашки сахар, втолковывает мадам Жаннет, как готовится ромовая подливка к пудингу, лично раскладывает в извечно установленном порядке диванные подушки и подушечки, — но мысли Анны Пахомовны не здесь и заняты они не текущим, а предстоящим.
Она завтракает не торопясь, но без вкуса; в час с половиной начинает волноваться до дрожи и пустоты в груди, в два часа выходит из дому. Это рано, так как событие назначено ровно на два с половиной, а пути всего десять минут. Чтобы протянуть время, она задерживается у витрины, изображающей тысячу скользящих в пропасть башмачков и туфелек, равно достойных ножки богини и консьержки, отдающихся почти даром, за удовольствие увидать покупателя, но всегда недостаточно высоких в подъёме. Оторвавшись от витрины, она ужасается, что опоздала, — но времени излишек, и ей приходится трижды равнодушно прогуляться мимо розовых бюстов с аршинными ресницами и восковой невинностью губ. Наконец она обжигает перчатку ручкой двери и низвергается в бездну парикмахерской.
Происходит невообразимое, смещающее планы в хаосе и спешности. Толстый и бритый американский судья, оптом торгующий свиньями, в розницу решающий судьбы людей, неумолимым голосом — читает приговор, которым преступник присуждается к смертной казни на электрическом кресле. Палач с помощником бросаются на негра, кутают его в саван, пригибают его голову, окатывают её едкой жидкостью, моют, втирают, сушат, втирают, моют, окатывают, прыгая вокруг в диком танце, — пока негр не вырождается в мулата, метиса, пятнистый тиф, радугу и рыжую китайскую собачку. Гудит мотор, горячий воздух вырывается с шумом и свистом. Жертва правосудия привязана к чудовищному креслу. С потолка медленно сползает и повисает в воздухе блестящий спрут со стальными щупальцами. Палачи вставляют жертве в нос, в уши, под черепную коробку электрические штепсели, пускают ток и внимательно наблюдают за агонией, которая тянется час, тянется два. «Кончено!» — говорит главный врач и приступает к уборке покойника. Труп бальзамируют, подскабливают, причёсывают, разрисовывают, — и мало-помалу из тленной оболочки, из мумии, из мёртвого кокона вылупливается рыжеватая бабочка-крапивница, ребёнок от года до ста лет, та самая парикмахерская кукла, которая раньше стояла в оконной витрине и многосмысленно улыбалась прохожим. Рабыня спешит докрасить коготки, раб смахивает последнюю пушинку пудры, американский судья поздравляет новорождённую:
— «Мадам очень устала? Стакан воды мадам?» Кассирша шуршит билетами и отсчитывает кружочки сдачи; кружочки скользят из пальцев в пальцы и попадают в карманы белых балахонов.
Из дверей парикмахерской уже никогда больше не выйдет та, которая зашла сюда три часа тому назад; её дочь, цветущая возрастом и румянцем, взволнованная светлая блондинка спешит домой предупредить родных о случившейся великой метаморфозе. На всем протяжении пути встречные столбенеют от удивления, женщины зеленеют от зависти, мужчины падают стройными рядами, как подкошенная пшеница, автомобили в необузданном веселье закручивают и пускают волчком стоящего посередине крылатого с белой палочкой.
Гудит подъёмная машина совсем по-новому, ключ в замке двери застенчиво щёлкает, — и время, сорвавшись с цепочки, продолжает прежний бег по обновлённым рельсам.
* * *Только два дня тому назад курица с белым хохолком раскидывала когтистыми ногами солому, наклоняя голову, и ловко выклёвывая зерна. Сейчас, лёжа в верхнем этаже духового шкапа, без хохолка на голове, подвёрнутой под ощипанное крыло, она равнодушно ждет дальнейшей судьбы. Мадам Жаннет пробует её вилкой и переживает муки творчества. Гул подъёмной машины уже не в первый раз заставляет Анну Пахомовну насторожиться и поправить у зеркала один-единственный волос, отставший от прекрасной волны. В передней топчутся Егор Егорович и его молодой гость.
— И имейте в виду, мой дорогой, — продолжает Егор Егорович, — что расстояние между этими звёздами приходится считать тысячами миллионов, биллионов и триллионов километров. Триллион — это значит: тысяча биллионов! Цифры, которые наше обычное представление отказывается понимать.
