Свортаут Глендон - Благослови зверей и детей
— Ладно. Голосуем. Результат должен быть единогласный. Кто за то, чтобы бросить всю эту дикую затею, вернуться в лагерь и чтобы все было шито-крыто, поднимите руки.
И поднял руку сам.
Коттон не смотрел на них, но кожей почувствовал, как это на них подействовало, как потрясло. Руки он не опускал. Никто не шевельнулся. Все молчали.
— Коттон, ты предатель!
Это выкрикнул Лалли-2. Он вскочил на ноги, отшвырнув в сторону подушечку.
— Я пошел один, а ты меня отговорил, а теперь завел нас сюда — и в кусты?
— Залезь под кроватку, — захихикал его брат. — Под грузовик спрячься!
— Заткнись ты! Давайте голосовать! Кто за то, чтобы идти вперед, как договаривались, идти во что бы то ни стало?
Лалли-2 поднял руку.
Остальные четверо разрывались на части. Они по-прежнему сидели на корточках и теперь взвешивали свое решение и примеривались к ожидающей их впереди трудной дороге.
Лалли-2 опустил руку. С презрением поднял он с земли полуобгоревшую подушечку, с презрением смахнул с нее пыль.
— Недоделки позорные, — сказал он. — Без Коттона ни на шаг. Когда по домам разъедетесь, как без Коттона проживете?
Сунув подушечку под мышку, он нахлобучил шляпу на уши:
— Ну а я без вас проживу. Из лагеря я один ушел и дальше один пойду. А если кому охота со мной, айда!
И Лалли-2 двинулся вперед по ночной дороге с тем же упрямством, с каким шел поздно вечером через сосновый бор. Коттон все стоял с поднятой рукой — рука ныла. Он покрылся потом. Один ушел, думал он, осталось пятеро.
— Стой-ка! — окликнул Гуденау младшего Лалли.
— Чего тебе?
— Поможешь мне нести бизонью голову?
— Ладно.
Гуденау подошел к кузову и вытащил оттуда голову с рогами.
— Извини, Коттон, — сказал он, — но Лалли еще малыш, его одного отпускать нельзя.
Лалли-1 не выдержал:
— Тьфу! Зачем ты это сказал, черт тебя возьми! Теперь мне тоже придется идти. Если с ним чего случится, с меня дома голову снимут. Ты и представить себе не можешь, как с ним все возятся.
Лалли-1 присоединился к Гуденау, и они ушли.
— Слушай, знаешь анекдот про аистов? — спросил Шеккер, встал и потер руки, предвкушая эффект. — Мама-аистиха спрашивает папу, что он сделал за день, а папа-аист отвечает: принес в одно семейство тройню. «А ты, мама-аистиха?» — спрашивает пала, и та отвечает, что осчастливила одну дамочку двойней. Потом папа-аист и мама-аистиха спрашивают сыночка-аистенка, чем он занимался, а сыночек отвечает: «Похвалиться мне нечем. Подкинул младенчика одной школьнице с ее одноклассником». — Шеккер закусил губу и покачался на каблуках. — Ладно, как говорится: идти так идти. Может, я о тебе еще в газете прочитаю. А может, за решеткой встретимся. Хе-хе.
Шеккер ушел, и Коттон наконец опустил руку. Тефт встал, притворно зевнул, притворно потянулся, поднял капот, вынул свой провод, сунул его в карман, закрыл капот, полез в кабину, вытащил винтовку и с ленцой повернулся к Коттону.
— Счастливо, старина! — прогудел он в нос, как заправский ковбой в финале вестерна. — Немало миль мы проехали бок о бок, но, видать, теперь наши дороги разошлись. — Закручинившись, он сделал вид, что смахивает непрошеную слезу. — Ауфвидерзеен!
Поворот кругом — и Коттон остался у грузовика один: взяв винтовку на плечо, Тефт шагал по дороге и медленно терялся в тумане. Ибо глаза Коттона заволокло туманом, а в груди засела заноза одиночества. Вот как выходит: он им больше не нужен. Не сходя с места, он провел пятерней по спутанным рыжим волосам. Но боль утихла, и в груди его истекла соком спелая гроздь восторга, так что Коттон едва удержался — так хотелось ему кинуться за ними, закричать им вслед: «Я не всерьез… Я не предатель… Я проверял вас… Я хотел увидеть, как вы себя поведете — и вот увидел! Вы молодцы, ребята, молодцы! Теперь мы справимся, справимся с чем угодно, потому что теперь вы можете обойтись без меня, обойтись без посторонних! Честное слово, мы наконец-то заслуживаем кое-чего получше, чем ночной горшок, и добились этого мы сами! Так вперед! Вперед, черт возьми, и плевать нам на самого дьявола, на ураган, на лагерь, на скандал, на родителей, на Вьетконг! Вперед!» Но кричать Коттон не стал, а нацепил свою каску и пошел вслед за отрядом. Он шел, а не бежал, шагал ровно и гордо и старался справиться с искушением и не свистеть им вдогонку. Через минуту-другую они замаячили вдалеке — он заметил их по буквам ЛБК на куртках. Коттон нагнал их и пошел рядом, а они только покашляли — в знак приветствия и с чувством облегчения — и зашагали за ним сплоченным строем, особенно же Коттон был им благодарен за то, что они проявили такт и не стали говорить вслух о том, что и так ясно. Но молчание смущало и его и остальных, а потому через некоторое время он заговорил. «А ну, прибавь шагу! — скомандовал Коттон. — Поторапливайся! Ать-два, левой».
10
Теперь они шли легко и весело. Но через четверть мили в испуге остановились. И остановил их звук их собственных шагов, удвоенный эхом топот — один этот звук в полной тишине.
Потому что вокруг была тишина. Они повытаскивали из карманов транзисторы, но как ни трясли их, как ни крутили ручки, все без толку. Молчали все диапазоны, все гнусавые голоса и бас-гитары. Писуны осиротели.
Чтобы отвлечь их от этого удара прямиком в солнечное сплетение, Коттон посветил фонариком на циферблат часов. Было 3.02. Нормально, прошептал он, скоро будем на месте, фонари не зажигать, разговорчики отставить, дурака не валять, держаться поближе друг к другу.
Ну, что держаться надо поближе, было и так ясно. Когда Коттон повел их за собой, они пошли за ним гурьбой, и, чуть он замедлял шаг, они тоже притормаживали, наступая ему на пятки. Шаг за шагом они превращались из волонтеров в настоящих солдат. И дело было не в том, что каждый ушел в себя. Здесь, в холодной тишине, на высоте семи тысяч футов, они сами себе казались младше, беззащитнее, ниже ростом. Лик ночи между тем менялся. Пока они двигались через леса, города и горы, их три часа сопровождала своим благословением луна. Теперь она их бросила и залегла где-то на западе среди пожилых августовских звезд. По временам луну полностью заволакивали хмурые тучи. Писуны то теряли дорогу, то находили ее, рыская вместе со знавшим лучшие времена ветерком. Им раскрылась одна тайна. Неизвестно, где рождается погода, думалось писунам, ни с мальчишками, ни с целыми народами погода не церемонится, но вот здесь, на высоте, на этом плато, где нет ни души, она старится, скукоживается, слабеет. Видно, тут, на лысой макушке Аризоны, погоде и суждено сыграть в ящик.
В тучах образовался разрыв, и стало светлее. Пришли! Еще ярдов пятьдесят, и они упрутся в запертые ворота. За воротами — грунтовая дорога, которая тянется мимо лагеря, кишащего машинами, автоприцепами, трейлерами, грузовиками, джипами и огромными автохолодильниками, тянется мимо тлеющих костров, мимо палаток, установленных теми, кто не пожелал спать в машине, мимо разделочного сарая, мимо каменного дома и уходит дальше. Машин было больше, чем показалось вчера, а значит, опаснее и противостоящее им войско — войско хладнокровных и азартных убийц.
Коттон остановил их перед воротами. За воротами был виден обнесенный оградой проход, выводивший к загонам и к той самой площадке для отстрела, огороженной проволочной сеткой, на которой, как приснилось Коттону, пал сперва Гуденау, за ним — Лалли-2, а потом метался он сам, прежде чем узнал в лицо свою мать и ее пуля пронзила его мозг.
Они ждали, пока луну снова не затянуло облаками. Тогда они перелезли через забор, перекинули на ту сторону винтовку, подушечку и рогатую бизонью голову и, сойдя с дороги, двинулись к площадке для отстрела.
Вдруг они потеряли почву под ногами. Скользили и спотыкались. Гуденау упал. Удерживая равновесие, они ожидали, что он встанет, но он не поднимался. Его вырвало. Стоя на четвереньках, он не мог двинуться, сотрясаемый мучительными рвотными позывами.
Гуденау во второй раз пригрозил покончить с собой, после того как Коттон как-то вечером застал его на месте преступления. Гуденау звонил матери. Коттон вырвал у него трубку и повесил ее на рычаг. Гуденау разрыдался — это он делал по любому поводу. Коттон напомнил ему о своем приказе: никаких звонков и писем домой. Пообещав Коттону, что повесится, Гуденау с ревом кинулся в темноте в конюшню. «Веревку не порви!» — презрительно бросил ему вдогонку Коттон, не забывший, как этот нюня целый день, как последний дурачок, проторчал по горло в воде, и удерживать Гуденау не стал. Минут через десять, хорошенько подумав и вспомнив, что они земляки — оба из Огайо, — Коттон отправился на конюшню. Гуденау, готовый к прыжку, стоял на баке с отрубями, на шее у него была петля, а конец веревки он перекинул через балку под потолком. После этого Коттон полночи убил на то, чтобы убедить Гуденау в правильности и общеобязательности их закона. Если они хотят стать взрослыми — а ведь Гуденау уже четырнадцать, если они хотят крепко стоять на ногах и смотреть жизни в лицо, начинать надо уже сейчас, этим летом. В конце концов Гуденау слез с бака и по дороге к домику рассказал Коттону, какую штуку они придумали в специальной школе — там он учился, когда жил в Шейкер-Хайтс. Штука называлась «пальчик за пальчик». Когда всем становилось худо и требовалась помощь, притом побыстрее, учитель разрешал им сбиться в кучу, за; крыть глаза, обняться и коснуться друг друга пальцами — это здорово помогало. Гуденау добавил, что и здесь он бы от этого не отказался, да и всем бы понравилось, на что Коттон ответил: ладно, попробуем. Он так и не узнал, собирался ли Гуденау повеситься на самом деле или нет.
