Ребекка Маккаи - Запретное чтение
— Ладно, прости, — согласилась я. — Замолкаю.
Но я знала, что не перестану думать об этом.
— Когда ты разговариваешь, я вижу твои феттучини, — сказала я.
Рокки вытер рот и улыбнулся.
— «Я вижу твои феттучини», автор — Доктор Сьюз, — сказал он, и почему-то нам обоим это показалось ужасно смешным — как и всегда, когда он переделывал мои фразы в названия детских книг. «Слишком много текилы», автор — Маргарет Уайз Браун. «Он явно что-то занюхнул», автор — Эрик Карл. Рокки произносил все эти фразы голосом отца, который знакомит сына с детской классикой.
— Так о чем же нам поговорить? — спросила я.
Обычно мы обсуждали фильм, который только что посмотрели, но «Эта прекрасная жизнь» меня то раздражала, то до слез огорчала, к тому же мы оба видели ее уже раз сто.
(Джордж Бейли, в отчаянии: «Где моя жена?!»
Кларенс, сущий ангел, страшно напуганный и огорченный: «Тебе это не понравится, Джордж. Она закрывает библиотеку!»
И вот она вбегает — в толстых очках, с охапкой книг, прижатой к бесполезной груди. Кошмарная Мери Бейли испортила себе зрение многочасовым чтением в темноте.
Как странно, что из всех профессий на свете лишь эта одна столь неразрывно связана с одиночеством, девственностью и женским отчаянием. Библиотекарша в свитере с высоким горлом. Она никогда не покидала родного города. Она сидит на выдаче книг и мечтает о любви.)
— Вообще-то у меня к тебе просьба, — вдруг произнес Рокки.
— Какая? — спросила я и откусила большой кусок пиццы, чтобы, если понадобится, пожевать подольше.
— Мой двоюродный брат женится, в Канзас-сити. Двадцать пятого марта, если не ошибаюсь. Это суббота.
Мне пришлось проглотить пиццу, чтобы выяснить, правильно ли я понимаю просьбу.
— Тебя нужно туда отвезти или ты меня приглашаешь? — спросила я.
— Я буду благодарен, если ты меня отвезешь, но вообще-то я собирался тебя пригласить.
Я откусила еще кусок. Мне не нравилось тут три вещи: свадьба, на которой я никого не знаю; путешествие на машине до самого Канзаса; размышления о том, что подумает Рокки, если я приму его приглашение.
— Ты вполне можешь отказаться. Я вовсе не обязан появиться там с дамой. Просто было бы весело.
— Я не очень-то сильна в таких делах, — сказала я. — Ты же видел меня на благотворительном вечере — разговаривала с пианистом и с барменом, вместо того чтобы знакомиться со спонсорами.
Не знаю, зачем мне понадобилось подчеркивать, что с тех пор мы с Гленном больше не виделись — на самом-то деле после концерта у нас было еще два свидания.
— Там не будет никого неприятного, — заверил меня Рокки. — Мой брат — владелец блинной, абсолютно нормальный парень. Но не бери в голову — не стоит того.
— Я посмотрю, что там у меня в еженедельнике, — сказала я. — Хотя, знаешь, двадцать пятое марта… По-моему, на тех выходных у меня была запланирована поездка в Чикаго. Но я посмотрю.
Я ведь могу и в самом деле, если что, поехать в Чикаго на выходные. В этот момент наш разговор потонул в крике — за соседним столиком заорал младенец. Прекрасный, благословенный крик.
Я как-то говорила, что никогда не встречала никого, похожего на Иэна. Вообще-то это лишь половина правды, так уж я устроена. Сейчас я поделюсь с вами своим настоящим воспоминанием — тем, которое пыталась вытеснить из сознания. Подумать только, ведь я даже не плачу вам за возможность полежать перед вами на кушетке.
В последнем классе школы мой друг Даррен как-то позвал меня в кинопроекторскую покурить. Вообще-то он не был мне другом, по крайней мере тогда. Он был для меня слишком крут — мешковатые зеленые вельветовые штаны, светлые волосы, выкрашенные в розовый цвет с помощью шипучки «Кул-Эйд», но в школе мы ходили на одни и те же спецкурсы, а значит, могли вести себя как друзья безо всяких там подготовительных этапов. До этого я еще не бывала в кинопроекторской: у меня было много разных странных увлечений, но аудио и видео к ним не относились. Впрочем, там все оказалось так, как я себе и представляла: куча выключателей и лампочек, да еще старая банка из-под краски, полная окурков. Я знала, что Даррен голубой, иначе непременно решила бы, что это у нас такое малобюджетное свидание. Он зажег две сигареты, и мы стали смотреть в окошко, за которым тянулись ряды кресел, и казалось, будто там, в зрительном зале, вот-вот произойдет что-нибудь интересное.
Он спросил, как я поживаю (за несколько недель до этого меня бросил парень, как раз перед встречей выпускников, и я притворялась, будто постепенно прихожу в себя).
— Вот бы и мне стать лесбиянкой! — вдруг воскликнула я.
Даррен раскрыл рот от изумления, он был ошарашен и задет.
— Прости, — поспешила я исправить дело. — Я не хотела… Я понимаю, что это ужасно трудно…
— Ты знаешь, что я голубой? — спросил он.
Конечно же я об этом знала. Об этом знала вся школа. Все говорили о том, какой он храбрый — не скрывает своей ориентации. Слухи о его личной жизни всегда восхищенно обсуждали в школьном кафетерии.
— Ведь я рассказал об этом только двоим. За всю жизнь.
Тогда я решилась на ложь.
— У меня нюх на геев, — сказала я. — Такой необычный талант. Нет, правда, если не получится поступить в университет, я смогу на этом зарабатывать!
— А…
Он вздохнул и стряхнул пепел на какую-то приборную панель.
— Вообще-то, может, это и в самом деле заметно, — произнес он задумчиво. — Моего папу это всегда беспокоило, еще с тех пор как мне было года три или вроде того. Он забрал у меня все раскраски.
— Раскраски? Почему?
— Наверное, я слишком сильно был ими увлечен. Потом он запретил мне играть с девочками, но мама сказала, что мне будет вредно всегда играть только с мальчиками, и тогда мне запретили играть вообще с кем-либо, кроме двоюродных братьев и сестер. Они католики. Ну, мои родители. То есть мои двоюродные братья и сестры тоже католики, но ты понимаешь, о чем я.
Мы разговаривали до тех пор, пока у меня не разболелось горло от сигарет, и, думаю, он был впечатлен, что я не подняла его на смех и разговаривала с ним об этих вещах так, как будто считаю все это совершенно нормальным. Думаю, восемьдесят процентов ребят из нашей школы повели бы себя точно так же — все были бы просто счастливы вот так запросто поболтать с глазу на глаз с самим Дарреном Алкистом, но сам он, похоже, этого не понимал, а я не могла ему об этом рассказать, потому что тогда он узнал бы, насколько знаменит благодаря своей сексуальной ориентации, и это было бы для него слишком неожиданным сюрпризом. К тому же, если притвориться, что я — единственная, кто может его понять, между нами, возможно, завяжется настоящая дружба, а он был куда интереснее и куда популярнее, чем остальные мои приятели. Я уже представляла себе, как мы сидим вместе в школьном кафетерии и обсуждаем проходящих мимо мальчишек.
— С самого рождения, — начал рассказывать Даррен, — мне казалось, будто от меня отрывают разные части и вставляют на их место фальшивки. Ну, вот как в тот раз, когда папа унес все мои раскраски и подарил вместо них «Лего», а еще потом в школе ребята смеялись над тем, как я хожу, и я придумал себе фальшивую походку, про которую все время надо помнить. А потом еще эта наша школа, господи! У меня как будто вынули сердце и воткнули вместо него кусок свинца.
— Как Железному Дровосеку, — сказала я.
Он недоуменно приподнял одну бровь — без усилий, словно только тем и занимался, что приподнимал одну бровь.
— Дровосеку из книжки, а не из фильма, — объяснила я. — Там он сначала был настоящим, а потом отрубил себе руку и приделал железную, ну и так далее, пока не стал целиком из железа.
Он кивнул и рассмеялся, и у меня не осталось сомнений, что мы станем друзьями. Так оно и произошло: мы курили и наблюдали за уроками физкультуры, сидя на крыше гуманитарного корпуса; мы вместе готовили проект по литературе — снимали фильм; он нарисовал жирафа на внутренней стороне дверцы моего шкафчика. А в моем школьном альбоме за тот год он написал зеленым фломастером: «Моя дорогая Люси, если солдаты национальной гвардии Боливии когда-нибудь возьмут меня в заложники и подвергнут страшным пыткам, воспоминания о времени, которое мы провели с тобой вместе, помогут мне пережить эту боль».
Я несколько раз писала ему из колледжа, но он не отвечал. Потом до меня дошли слухи, что он бросил университет.
Самое противное, что вы и без меня знаете, что произошло дальше, ведь это так избито. Избито потому, что подобные истории всегда заканчиваются одинаково: бедная мама пытается вычистить дерьмо из штанов своего ребенка до приезда «скорой», и именно эту деталь твои одноклассники, приезжая домой на каникулы из колледжа, обсуждают снова и снова — не то, где он нашел пистолет, не то, почему он это сделал и сколько раз пытался сделать раньше, но именно историю про дерьмо в штанах и про то, как мать отчаянно вытирала его полотенцем, как будто это что-то меняло, как будто ей не хотелось, чтобы их семье пришлось краснеть перед судмедэкспертом.
