Алессандро Барикко - Юная Невеста
Отец погрузился в молчание. Этот человек, хотя бы даже по медицинским показаниям, не мог позволить себе впадать в тревогу: кроме того, он твердо верил, что все на свете имеет объективную тенденцию улаживаться само собой. Тем не менее в этот момент он ощутил некое скольжение души, какое редко испытывал, словно где-то в густом лесу его спокойствия внезапно прорубилась просека. Тогда он поднялся с кресла и постоял немного, дожидаясь, пока все внутри его уладится автоматически, как это всегда происходило, когда что-то вызывало в нем досаду, особенно острую в послеобеденные часы. Но испытал он всего лишь настоятельную, хотя и преодолимую потребность пустить ветры. Стоял, пока не исчезло назойливое ощущение, которое можно было бы свести к абсурдной идее, будто Сын исчез не где-то в Англии, но внутри его; там, где прежде чувствовалось устойчивое присутствие, ныне обнаружилась пустота молчания. Это не показалось ему совершенно лишенным логики, ведь несмотря на то, что веление времени предписывало отцам роль неопределенную, отдаленную и умеренную, его роль не была такова по отношению к этому Сыну, рождения которого он желал вопреки всякой логике и который по причинам, во всех оттенках Отцу известным, был единственным источником его амбиций. Поэтому и показалось ему не лишенным смысла следующее наблюдение: с исчезновением юноши понемногу исчезал он сам, ощущая это как крохотное кровотечение и зная какими-то тайными путями, что, если раной пренебречь, она будет беспрерывно шириться.
– Когда его видели в последний раз? – спросил Отец.
– Восемь дней назад. В Ньюпорте, где он покупал куттер.
– Что это?
– Небольшое парусное судно.
– Думаю, мы еще увидим в ближайшие дни, как его выгружают у ворот.
– Вполне возможно.
– Модесто будет не в восторге.
– И все же существует и другая возможность, – рискнул высказаться Командини.
– А именно?
– Он мог бы выйти на куттере в море.
– Он-то?
– Почему нет? Если предположить явную волю к исчезновению…
– Он ненавидит море.
– Да, но…
– Явную волю к исчезновению?
– Желание сделаться недоступным.
– Но почему?
– Не знаю.
– Еще раз?
– Не знаю.
Отец почувствовал, как где-то внутри его образуется трещина – еще одна. Предательским ударом в спину явилась возможность того, что Командини чего-то не знает, ибо этому человеку, по существу скромному, но изумительно прагматичному, он обязан был убеждением, что каждому вопросу соответствует ответ, может быть неточный, но реальный, достаточный для того, чтобы рассеять малейшую возможность опасного смятения. И вот он, ошеломленный, поднял взгляд на Командини. Увидел на его лице незнакомое выражение и тогда услышал, как что-то хрустнуло в его стеклянном сердце, и уловил знакомый сладковатый запах, и понял со всей определенностью, что в этот миг начал умирать.
– Найдите его, – сказал он.
– Я пытаюсь, синьор. К тому же вполне возможно, что в конце концов мы в ближайшие дни увидим его у наших дверей, вероятно женатым на англичанке с молочной кожей и великолепными ногами; знаете, Создатель наделил их ногами невероятной красоты, раз уж насчет грудок можно сказать, что ему не пришло на ум ничего хотя бы сносного.
Командини снова стал таким, каким был всегда. Отец этому порадовался.
– Сделайте одолжение, никогда больше не произносите этого слова, – сказал он.
– Грудки?
– Нет. Исчезновение. Такого слова не существует.
– Я часто использую его по поводу моих накоплений.
– Да, понимаю, но применительно к людям оно сбивает меня с толку, люди не исчезают, в крайнем случае – умирают.
– Уверен, относительно вашего Сына это не тот случай.
– Хорошо.
– Думаю, я могу вам это обещать, – проговорил Командини с тенью сомнения.
Отец улыбнулся ему с бесконечной благодарностью. Потом им овладело необъяснимое любопытство.
– Командини, вы поняли наконец, почему всегда проигрываете?
– Есть гипотезы.
– Например?
– Самую сокрушительную предложил турок, который на моих глазах в Марракеше проиграл остров.
– Остров?
– Да, греческий остров; его семья, похоже, владела им на протяжении веков.
– Вы хотите сказать, что, играя в покер, можно поставить на кон целый остров?
– В том случае речь шла о блэкджеке. Но вообще-то, да. Можно поставить на кон остров, если обладаешь должной отвагой и чувством поэзии. У того турка все это было. Мы вернулись вместе в гостиницу, почти на рассвете; я тоже порядочно проигрался, но никто бы, глядя на нас, этого не сказал, мы шествовали, как короли, и, ни слова об этом не говоря, ощущали себя прекрасными и вечными. Неслыханное изящество проигравшего, – сказал тогда турок.
Отец улыбнулся.
– Значит, вы проигрываете из стремления к изяществу? – спросил он.
– Я же сказал, это только одна из гипотез.
– Есть и другие?
– Много. Хотите услышать самую достоверную?
– С удовольствием.
– Я проигрываю потому, что плохо играю.
На этот раз Отец рассмеялся.
Потом решил, что умрет без спешки, старательно и не напрасно.
Ровно в семь Мать приняла ее, совершая движения, обычные для нее в этот час, а именно – оттачивая свой блеск: она встречала ночь, только доведя beauté[2] до совершенства, – эта женщина никогда не позволила бы смерти застигнуть себя в виде, который разочаровал бы тех, кто первым обнаружил бы ее готовой для могильных червей.
И вот Юная Невеста обнаружила ее сидящей перед зеркалом и увидела ее такой, какой не видела никогда, в тончайшей тунике, с распущенными волосами, которые покрывали спину до самых бедер; молоденькая девушка, почти ребенок, причесывала их; рука скользила вниз с одной и той же скоростью, и каждый раз темная гладь посверкивала золотом.
Мать чуть-чуть повернула голову, только чтобы одарить взглядом.
– Ах, вот, – сказала она, – значит, это именно сегодня, а я было засомневалась, не вчера ли это, со мной такое бывает довольно часто, не говоря уже о тех днях, когда я уверена, что это завтра. Присаживайся, милая: ты хотела поговорить со мной? Ах, эта девочка: ее зовут Долорес, хочу особо подчеркнуть, что она глухонемая от рождения, ее для меня откопали сестры Доброго Совета, да благословит их Господь, ты сейчас поймешь, почему я питаю к ним привязанность, которая временами может показаться чрезмерной.
Ее, вероятно, охватило сомнение, до конца ли понятен ход ее мыслей. И она удостоила собеседницу кратким объяснением:
– Вот что: никогда не позволяй причесывать себя кому-либо, кто обладает даром речи, это непреложно. Ты почему не садишься?
Юная Невеста не садилась потому, что не могла себе вообразить ничего подобного, на данный момент в голове у нее не осталось практически никаких мыслей, разве что выйти из комнаты и начать все сначала. Под мышкой у нее была книга: ей показалось, что так она сразу подойдет к сути дела. Но Мать, казалось, вовсе того не заметила. Что было странно, ведь в этом доме человек с книгой в руках, по идее, бросался в глаза, как старушка, которая явилась бы к вечерней молитве, держа вместо четок арбалет. Юная Невеста задумала следующий план: она войдет в комнату с «Дон Кихотом» на виду и за то короткое время, какое предоставит ей предполагаемое изумление Матери, произнесет такую фразу: Эта книга никому не может повредить, она прекрасна, и мне не хотелось бы жить в этом доме, никому не говоря, что я читаю ее каждый день. Можно, я скажу об этом Вам?
План был неплохим.
Но теперь Мать явилась перед ней неким видением, и Юной Невесте почудилось, что в этой комнате следовало разрешить проблему более неотложную.
И она села. Положила «Дон Кихота» на пол и села.
Мать развернула стул, чтобы лучше рассмотреть ее. Долорес двинулась следом, приноравливаясь так, чтобы продолжать свои терпеливые движения. Она была не только глухонемой, но и почти невидимой. Мать, судя по всему, общалась с ней так, как могла бы общаться с шалью, которую накинула на плечи.
– Да, – произнесла она, – ты не уродина, что-то с тобой случилось, несколько лет назад на тебя просто невозможно было смотреть, ты, конечно, объяснишь мне, что творилось у тебя в голове или чего ты хотела добиться, гробя себя таким образом, ведь это не что иное, как ничем не оправданное неуважение к миру, и лучше избегать его, поверь, ведь это бесполезная трата… но ведь любое богатство, похоже, тратится, а значит не стоит и… Во всяком случае, я хочу сказать, что ты не уродина, вовсе нет, теперь, воображаю, речь пойдет о том, чтобы стать красивой, так или иначе, ты, полагаю, об этом думала, не хочешь же ты всю жизнь оставаться такой, как есть, больничным супчиком, боже милосердный, ведь тебе восемнадцать лет… тебе восемнадцать лет, правда?.. да, тебе восемнадцать лет, ну, откровенно говоря, в этом возрасте нельзя быть по-настоящему красивой, но все же, по крайней мере, необходимо быть страшно привлекательной, в этом не может быть никакого сомнения, и теперь я себя спрашиваю, в самом ли деле ты страшно обаятельная, или я сказала привлекательная, да, наверное, я сказала привлекательная, более точное слово… теперь я спрашиваю себя… встань-ка на минутку, милая, доставь мне такое удовольствие, вот так, хорошо, спасибо, можешь садиться, ясное дело, ответ – нет, ты не страшно привлекательна, мне неприятно об этом говорить, но ведь в мире много неприятного, ты ведь сама замечала, сколько всего неприятно тебе, если только ты… но ведь Земля не будет иной, если смотреть на нее с Луны, как тебе кажется? Мне кажется – да, я даже убеждена в этом и потому не думаю, что есть повод… отчаиваться – слишком сильное слово… впадать в меланхолию, вот именно: это не повод впадать в меланхолию, мне бы не хотелось тебя видеть меланхоличной, дело пустяковое, в конечном счете нужно просто решиться, видишь ли, ты должна привыкнуть к этой мысли и перестать сопротивляться, думаю, ты должна решиться стать красивой, вот и все, и лучше не затягивать, Сын приезжает, я бы на твоем месте поторопилась, он такой, что может объявиться в любую минуту, не вечно же ему посылать муфлонов и зубчатые колеса… мне сейчас пришло в голову, что ты собиралась о чем-то меня спросить, или я тебя с кем-то путаю, столько людей вокруг, и все чего-то хотят; число людей, которые домогаются от тебя чего-то, странным образом… ты хочешь спросить о чем-то, милая?
