Перекрестки - Франзен Джонатан
– Знаешь, как я с тобой поступил? – спросил он. – Три года назад? Мэрион, ты знаешь, что я натворил? Я сказал семнадцатилетней девчонке, что ты меня больше не привлекаешь как женщина.
Ее пробрал холод, и она подошла к чемодану, чтобы взять свитер. Сверху лежало летнее платье. Мэрион не сумела себя заставить притронуться к нему.
– И знаешь что еще? Я ведь тебе не говорил, за что меня на самом деле выгнали из группы. За то, что я пускал слюни при виде этой девицы. Я сам не осознавал, что веду себя так, но она-то заметила. И Рик… Рик тоже это заметил. Он знает, кто я такой, и… Боже… Боже.
Низкий голос – ее голос – произнес:
– Ты ее трогал?
– Салли? Нет! Разумеется, нет. Никогда. Я упивался самолюбием.
У Мэрион тоже было самолюбие. Ей уже не хотелось отвечать ему откровенностью на откровенность.
– Это ведь даже неправда, – продолжал Расс. – Когда я увидел, как ты вышла из самолета… я сказал этой девице неправду. Ты очень-очень меня привлекаешь.
– Ничего, подожди, вот растолстею…
– Я не рассчитываю, что ты меня простишь. Я не заслуживаю прощения. Я лишь хочу, чтобы ты знала…
– Что ты меня унизил?
– Что ты нужна мне. Что без тебя мне крышка.
– Мило. Может, трахнешь меня, пока не передумал. Это вполне в твоем духе.
Это его заткнуло.
– Давай, пользуйся, пока можно. А то я бросила голодать. – Она встала так, чтобы он ее видел, провела руками по бокам. – Этим бедрам осталось недолго.
– Я понимаю, ты обижена. Ты злишься на меня.
– А секс тут при чем?
– Ну то есть, конечно, если ты сумеешь меня простить… если мы сможем все вернуть… я бы очень хотел… все вернуть. Но сейчас…
– Сейчас, – перебила она, – мы одни в номере.
– А наш сын в больнице в трех кварталах отсюда.
– Не я же тебе рассказывала о том, как трахалась с другими. Или не трахалась, но очень хотела.
Он зажал уши ладонями. Грудь ее волновалась, но не только от злости. Уязвив Расса грязнейшим из слов, здесь, в гостиничном номере, она невольно возбудилась. Ее охватило желание, все остальное вполне может подождать. Она раздвинула его ноги и опустилась перед ним на колени.
– Мэрион…
– Заткнись. – Она расстегнула его ремень. – Тебе слова не давали.
Она расстегнула молнию и увидела эту штуку. Прекрасную и ужасную. Которую тянет к семнадцатилетним школьницам, к сорокалетним разлучницам и даже к жене. Она приблизила лицо… Господи. Он не подмылся.
Ударивший в нос запах Котрелл должен был бы ее отрезвить, но все как будто поменялось местами. Точно она и не отвергала приставания Брэдли, а уступила им и вот теперь чуяла слабый запах последствий. И хотя еще предстояло разобраться, что у Расса было с той семнадцатилетней девицей, с Котрелл все разрешилось. Хватит с него и того наказания, что Мэрион не возьмет у него в рот. Она толкнула его на спину, растянулась на нем.
– С поцелуем, – сказала она, – я прощаю тебя.
– Ты сама не своя.
– Предлагаю принять поцелуй, пока можешь.
– Мэрион?
Она поцеловала его, и все действительно поменялось местами. Не только Расс и другой мужчина, не только она и другая женщина, но прошлое с настоящим. Они так долго не занимались любовью – казалось, целую четверть века. Она в своем юном теле, он стягивает дубленку, которую купила она, воздух сухой и разреженный, как в Аризоне, свет закатный, как свет в горах. Как же просто все было в Аризоне. Вместе с дефектным умом и верующим сердцем Бог наделил ее страстностью столь жадной, что она могла, не привлекая к себе внимания, удовлетворить желание даже в публичной библиотеке. И как легко это было опять. Ухватившись за случайный контакт и не выпуская его, вскоре она содрогнулась всем телом. Открыла глаза и увидела в блестящих глазах Расса воспоминания о той девушке, которая когда-то испытывала с ним оргазм. Ему нравилась та девушка, еще как нравилась. Ее дар внушал ему ощущение силы. И хотя она уронила этот свой дар в болото материнства, потеряла на пустоши тревожной депрессии, теперь она вновь обрела его, и этот дар вновь внушил Рассу ощущение силы. От его пылких тычков болели мышцы, и она еще за это поплатится, но его возбуждение возбуждало ее. Она горячила его, горячила себя. Она услышала едва ли не лай, нескончаемый удивленный смешок, вновь содрогнулась и замолчала. Он удвоил старания, но и здесь вернулось прошлое. Как в Аризоне, насытившись, она вспомнила свою вину.
Кончив, он навалился на нее всем телом, прижался колючей щекой к ее щеке.
– Недурно, – сказала она. – Правда?
– Я не хочу выходить.
– Мы никуда не спешим.
В темноте светились лишь часы на тумбочке, слышен был только шум проезжавших вдали машин. Он поцеловал ее в шею.
– Я и забыл, каково это – быть с тобой вот так.
– Знаю, – ответила она.
– Это такой простой дар.
– Тс-с.
Шум проезжавшей машины походил на плеск волны. В Мэрион снова шевельнулось чувство вины.
– “Кружиться на месте, – сказал он, – кружиться на месте, пока не вернемся к себе”[67]. Вот как я себя чувствую. Будто кружился на месте.
Песня религиозная, но Мэрион поняла, что Расс имеет в виду. “Незачем будет стыдиться ни поклониться, ни покориться”. В простых словах песни заключалась радость такая глубокая, что корни ее переплелись с корнями грусти, и удовлетворить грусть было еще слаще, чем другое желание. Грусть гнездилась в сердце, и Мэрион отдалась грусти. Она плакала, чувствуя, как Расс твердеет внутри ее тела. И от этого плакала еще сильнее. Она снова была его.
Он отер ее слезы.
– Я не хочу с тобой расставаться.
– Это приятно, – она всхлипнула, – но мне нужно в туалет.
– Не гожусь я для этой жизни. Зря мы уехали из Индианы. Надо было прожить там всю жизнь, только ты, я и дети, община верующих…
Она шевельнулась под ним, намекая, что хочет в туалет, но он не отпустил ее.
– Мне нужна лишь семья, чтобы о ней заботиться. Бог, чтобы ему молиться. И жена, чтобы… Мэрион, я клянусь. Если ты простишь меня, я довольствуюсь простыми дарами.
– Тс-с.
– Ты всегда знаешь, что нужно делать. Как ты догадалась, что нам… мне бы и в голову не пришло, но ты оказалась права. Ты всегда права. Ты права насчет…
– Тс-с. Пусти пописать.
Она ощупью, стараясь ни на что не наткнуться, побрела в ванную, села на унитаз. Можно было исполнить фокус, чтобы Расс в мгновение ока перестал себя укорять. Он так жалобно-искренне во всем признался, точно ребенок: пора и ей кое в чем признаться. Воробей подсказал ей: пора.
А если все-таки не признаваться? Чего она добьется, заставив его выслушать историю о Брэдли Гранте, Санте, аборте, Ранчо-Лос-Амигос? Вываляется в грязи, очистит совесть, но хорошо ли это по отношению к мужу? Теперь, когда несчастье с Перри вернуло ей Расса, не лучше ли просто любить его и служить ему? Он как ребенок, а ребенку в жизни нужен порядок: угрызения совести тоже в каком-то смысле упорядочивают жизнь. Проще она не станет, но в ее силах сделать ему такой подарок: пусть думает, что он виноват перед нею больше, чем она перед ним. Лучше так, чем вывалить на него свои сложности.
Быть может, так ее соблазнял Сатана, но вряд ли: этот соблазн не казался Мэрион грехом. Скорее наказанием. Не покаяться Рассу в грехах – знать, что он не накажет ее, не пожалеет, не простит – и до конца жизни самой нести это бремя. Бесконечное бремя – остаться один на один с тем, что знаешь.
Помоги мне. Подай любой знак.
Дрожа, она сидела на унитазе и ждала знака. Если Бог ее и услышал, то ничем этого не обнаружил, и пока она ждала, что-то в ней изменилось. Она приняла решение – а Его, если что, потом спросит еще раз.
Расс откинул покрывало, укрылся одеялом. Она легла к нему.
– Я должна тебе кое-что сказать, выслушай меня, пожалуйста.
Он положил руку ей на грудь. Она мягко убрала его ладонь.
– Как ты знаешь, – продолжала она, – у моего отца был маниакально-депрессивный психоз…
