Дина Рубина - Гладь озера в пасмурной мгле (авторский сборник)
Японки вежливо приседали на корточки, склоняли головы, честно пытались углядеть какие-то знаки на водяной глади мавританских зеркал…
5От Гранады до Мадрида — поля красных маков, порой так густо растущих, что из окна автобуса кажется — большая кровь здесь пролита.
Афиши, расклеенные на тумбах по всему городу, предлагали поучаствовать в ферии Сан-Исидро Землепашца — святого, покровителя города. Наша гостиница оказалась неподалеку от арены де Торос — гигантского колизея, пропахшего мясокомбинатом.
Индустрия забоя быков, издревле поставленная на широкую ногу… Четыре яруса мавританских арок с гербами — внизу одинарных, на втором и третьем ярусе двойных — подпирали все это великолепие.
Ферия Сан-Исидро была в самом разгаре.
Ежедневно, утром и вечером, забивали по традиции шесть быков. Перед началом корриды у касс выстраивалась длинная очередь. Всем желающим раздавали козырьки от солнца и газету «Ля рацон» с обзорами коррид и фотографиями фаворитов в особо волнующие моменты боя. В этом году любимцами публики были Жозе Томас, Курро Васкуэс, Жозелитто и особенно отчаянный Давид Луджульяно, посылающий трибунам победные мальчишеские улыбки.
По окончании корриды со стороны арены де Торос неслись марши, до смешного — ритмом и общефанфарным бравым притоптыванием — напоминающие знаменитый «Марш тореадора» из оперы Бизе.
Затем поливальные машины ползли по площади, смывая праздничный сор…
В историческом своем центре Мадрид — город с избыточной архитектурой. Там и тут с колонн и карнизов свисают груди и гениталии, припечатанные выпуклым листом. Не самая ослепительная и не самая оригинальная из европейских столиц, Мадрид все же даст фору любой из них своим уникальным собранием картин в Прадо.
Неподготовленный человек уже минут через десять одуревает от марципановых грудей и задов рубенсовских теток в нижних залах Прадо…
Подготовленный, вроде меня (а я считаю себя подготовленным зрителем по родственной части), скисает часа через три. Доканывает обилие витражного Эль Греко, его остроухие, ост-робородые люди с выломанными членами, астральными лицами, с глазами, глядящими вверх сквозь кристалл крупной вертикальной слезы. Вязь заломленных рук и вывернутых ног, арабески католического Толедо.
Сумасшедший художник, вроде моего мужа, часами может стоять у двух картин Веласкеса: у его «Прях» и «Менин» — пронизанных, пропитанных, продутых воздухом…
Вообще, понять Испанию без Прадо — невозможно.
Вот Гойя. Ранние его пейзанские жанровые сценки. Ясные краски, куртуазные позы — картины незатейливые, «приятные во всех отношениях». Затем его «махи» — картины желаний. Словно художник точно знает, что видит человек в первое мгновение, освещенное, как удар молнии, — это внезапное возникновение визуального знака, что пронзает человека острым ощущением: мгновенная реакция мужчины. Мгновенное видение эротической сути женщины. Когда еще не чувствуешь ни температуры тела (как на картинах Веласкеса, который разворачивает свое стремление к женщине мягко и властно), не успеваешь еще обежать взглядом линию бедра или локтя. Удар! — сердцевина желания.
И вдруг — его черные страшные картины из «Дома глухого». Что должен был пережить человек, чтобы проделать этот путь? В какие немыслимые глубины должен был заглянуть художник, чтобы так беспощадно писать свой народ? После чего вынужден был бежать. А может быть, в жизни каждого настоящего художника наступает момент, когда он вынужден спасаться бегством от суда собственного народа, — чтобы вернуться после смерти? (Данную мысль, приятную во всех отношениях, следовало бы додумать в автобиографическую сторону.)
«Тайная вечеря» Гойи — это притон контрабандистов. Они лежат вповалку вокруг низкого столика. И только голова разглагольствующего главаря, приступившего к дележу добычи, почему-то излучает нежное свечение.
… В Мадриде мне было хорошо, спокойно, любопытно. Я не оглядывалась в поисках средневековых мостовых; меня не мучила «кровь сожженных городов», ведь эта столица, возникшая из деревушки семнадцатого века, была уже свободна от трагедии моего рода.
Старая сеньора, с лицом иссушенного странствиями Казановы, сидела на ступенях Прадо. Ее надменная спина в черных одеждах, высокая прическа с гребнем, венчающим иссиня-черный крашеный узел, белейший пенный воротник и медленно тающая длинная сигарета меж костлявых пальцев заворожили меня. Пока она сидела на ступенях, перекинув ногу на ногу под черной юбкой (было в этой позе что-то геометрическое) и неприступно глядя прямо перед собой, я все пыталась угадать, нащупать, представить сюжетные ходы этой судьбы… — ждала ли она кого-то? просто медленно докуривала свою длинную жизнь? Она щелкнула застежкой парчового ридикюля, достала оттуда зеркальце с длинной узорной ручкой — да-да, совершенно времен Казановы! — и тюбик губной помады, кропотливо подновила кроваво-алым развалины опущенных губ, поднялась и вошла в музей.
Несколько раз я наблюдала на улицах испанских городов сценки проявлений любви. Во всех них было что-то родственное. Испанцы вообще очень родственны и не упускают возможности — где бы они ни находились — приласкать близкого человека. В Барселоне, на ступенях эскалатора, влекущего публику в гору Монжуик, передо мной стояла молодая пара с маленькой дочкой. Папа, заскучавший от бездействия, невзначай и даже рассеянно склонился к жене и нежно, легко поцеловал ее в затылок. И тут же, спохватившись, что обделил дочь, принялся гладить и целовать ее… И мама и дочь восприняли ласку с надменным спокойствием.
В мадридском ботаническом саду я оказалась на соседней скамейке с парочкой лет тринадцати. Они долго и оживленно что-то обсуждали, перебивая, даже перекрикивая друг друга, хохоча; вдруг мальчик наклонился и влепил подружке два звучных сердечных поцелуя в обе щеки, на мой взгляд — абсолютно братских…
Я вспомнила отрочество: обморочную подростковую эротику случайного прикосновения руки к руке, уроки физкультуры, мучительные переодевания в раздевалках перед сверстницами, косые взгляды мальчиков на твою предательски обтянутую трикотажным физкультурным костюмом робкую грудь…
…Здесь, в других землях, в других временах… не то чтоб не заметила я никакой эротики, но главным, во всяком случае, самым явным было — движение сердца…
В последний наш день пребывания в Мадриде закончилась фе-рия Святого Исидро. Когда вечером мы возвращались в отель, в небе плыли воздушные шарики, на площади перед Ареной де Торос торговали сладкой кукурузой, орешками, соками… Юноши и девушки раздавали очередной номер «Ля рацон», с обложки которого озорно улыбался Давид Луджульяно на фоне еще живого быка. Под фотографией было напечатано «эль премиер триунфадор де ла ферия»…
Всю ночь где-то взрывался салют, гудели, разъезжая, машины страстных приверженцев корриды, шатались полуночники в рогатых колпаках… Кажется, и выстрелы раздавались.
— В честь окончания ферии они получают лицензии на отстрел туристов, — простонал Боря.
В семь утра, пересиливая головную боль, мы заказали такси и уехали на автобусную станцию. Нас ждал Толедо — город с коротким литым именем, матово-маслянистым, как сталь клинка, последний город в нашем путешествии по Сфараду.
6Во дворце хранится интересное собрание изделий из мрамора, картин, мебели, светильников, часов, фарфора, ковров и фламандских гобеленов; есть и непременная для Испании часовня, полная костей и зубов святых. Ее палец (св. Тересы) находится среди предметов экспозиции музея в монастыре.
Из путеводителя
Перед отъездом они прощались с могилами своих предков. В течение трех суток лежали тысячи выселенцев на дорогих могилах… Даже христиане не могли без слез смотреть на эти раздирающие сердце сцены… Неисчислимые бедствия выпали на долю тех, которые пустились в далекий путь: голод, болезни и смерть сопутствовали скитальцам… иные во время плавания по морям попали в руки морских разбойников и были проданы в рабство. Некогда цветущие еврейские общины Пиренейского полуострова исчезли в несколько лет, рассеялись по всем странам Европы, Азии и Африки.
С.М. Дубнов. Краткая история евреев
Вот уж взаправду — «я приближался к месту моего назначения»…
Еще когда ехали унылым кастильским плоскогорьем, ничего, кроме слабого беспокойства, вполне дорожного (хотя с чего бы?), я не ощущала. Но вот на повороте в лобовом стекле автобуса вдруг выросла красноватая скала, ощетинилась шпилями колоколен, башнями замков и ворот и литой серовато-бурой застройкой за крепостной стеной, при виде которой обморочная тошнота подкатила к моему сердцу.
