Джонатан Франзен - Безгрешность
Он влюбился в Пип. По-другому это нельзя было назвать. В мотивах, которые двигали им первоначально, не было абсолютно ничего доброго, и темная сторона его мозга неумолчно стрекотала, рассчитывая и высчитывая, но подлинная любовь возникает самопроизвольно. Да, он применил все свои способности манипулятора, чтобы соединить ее с собой узами доверия, он признался ей в убийстве, уговорил ее шпионить для него. Но когда в отеле “Кортес” она, к его изумлению и восторгу, позволила ему раздеть себя, он не думал о ее отце; он просто был ей благодарен за то, какая она милая, хорошая девушка. За то, что заманила его к себе в номер, хотя он признался ей в убийстве; за то, что не отпрянула, когда он сказал ей, чего от нее хочет. Когда она затем целомудренно отказалась от дальнейшего, был, нельзя отрицать, момент, когда ему хотелось ее задушить. Но всего лишь момент.
Он начал думать, что вот она – та, кого он ждал всю жизнь. Надежда, которую она ему подарила, была слаще надежды, которую ему в прошлом подарила Аннагрет, потому что он уже показал Пип больше из своего подлинного “я”, чем когда-либо показывал Аннагрет, и потому что двадцать пять лет назад, когда он надеялся, что Аннагрет его спасет, он даже не догадывался о существовании Убийцы, в спасении от которого нуждался. Теперь он знал, что стоит на кону. К Тому Аберанту это не имело отношения. На кону была возможность не остаться наедине с Убийцей. Получить наконец то, что он, без шансов на успех, пытался найти в Аннагрет. Соединить жизнь с молодой, умной, сердечной женщиной, у которой есть чувство юмора, которая принимает его таким, каков он есть, и не имеет ничего общего с его матерью. Неужели сейчас, когда ему уже за пятьдесят, появился шанс на постоянное общество той, с кем ему не будет скучно? Все его былые удачи ничто в сравнении с этой: с тем, что он нежданно-негаданно полюбил женщину, которой хотел скверно воспользоваться по нездоровым причинам. Ему мечталось о свадьбе солнечным утром на козьем пастбище.
Но потом судьбоносная лазейка закрылась. Только-только она, показалось ему, начала испытывать ответное чувство, всего через неделю после того, как он увидел ее пламенный взгляд, они оказались в номере отеля “Кортес”, где с самого начала все пошло не так. Он не мог понять, почему ей не хочется тут быть; но ей явно не хотелось. Он пробовал то, пробовал это. Неуклюже, ощупью. Ничего не помогало. Он ей не нравился. Ей не хотелось быть в этом номере. Но чувство у него было такое, что это она не нравится Убийце, что ему не хочется, чтобы она была в этом номере; что Убийца, боясь ее, заставил его совершить ошибку – привезти ее в отель слишком рано, до того, как она успела полюбить его по-настоящему.
Оставшись один, стоя на коленях на полу, он не плакал от безответной любви. Он не плакал вообще. Три месяца любви испарились в один миг. Он пытался выбраться из пропасти, поднимаясь по канату, который она держала, и едва он поднялся так высоко, что видно стало ее лицо, как она с отвращением отпрянула и отпустила канат. Чувство, которое испытываешь к женщине, поступившей так с тобой, любовью назвать трудно.
Он разгромил номер. Минуту за минутой, много минут был и Убийцей, и человеком, разъяренным на Убийцу, лишившего его любви. Он швырял в стену еду, бил посуду, сорвал с кровати одеяло и постельное белье, перевернул матрас, колотил по полу деревянным стулом, пока не сломал ножки. До последней секунды, когда за ней закрылась дверь, он цеплялся за надежду. И только тогда понял, что она не лучше своего отца – слишком безгрешная для таких, как Андреас Вольф. Жалкая сикушка, лицемерная тварь, ханжа, ничтожество. Он громил номер, давая выход ярости, которая пришла на смену обманутой надежде. Надежда, чтоб ее, помешала ему приказать ей отдаться (она бы послушалась! сама так сказала!), а потом было уже поздно. Он рискнул всем и не получил ничего.
Тем, что он, если не считать расквашенных о стену костяшек пальцев, не причинил себе в тот день или ночью физического вреда, он был обязан идее, явившейся, когда утихла ярость. Ему пришло в голову, что он по-прежнему владеет информацией, которой нет больше ни у кого, и что он может, используя свою осведомленность, отомстить Пип и Тому разом. Да, он не отодрал девчонку самолично, но можно перепоручить это Тому. Возможность, конечно, отдаленная, но это не делало ее менее восхитительной. И пусть после этого Том строит перед ним из себя чистенького. И пусть Пип попробует сказать, что не жалеет, что отвергла его.
Облегчением было перестать бороться с Убийцей и поддаться злу его замысла; это возбудило его так, что он отправился на то место в комнате, где стояла голая Пип, и выплеснул в трусы, которые она оставила, то, чего не излил в нее. Потом повторил это еще дважды; это помогло ему скоротать долгую ночь. Рано утром обошел несколько банкоматов и снял со счета Проекта достаточную сумму, чтобы возместить отелю ущерб. Принял душ, побрился и дождался в вестибюле Педро, который повез его в аэропорт. Самолет Кати сел на пятнадцать минут раньше. Она вышла из таможенной зоны в костюме от Шанель или очень похожем, с чемоданом на колесиках из ткани, напоминающей парчу, со старомодной сумкой-портфелем на плече, двигаясь более скованно, чем раньше, и, несомненно, постаревшая, в парике не столь великолепно рыжем, как ее былая шевелюра, но по-прежнему очаровательная, если смотреть издали. Андреас протиснулся к ней через толпу. Обнял ее, а она положила голову ему на грудь. Первым, что он произнес, было:
– Я люблю тебя.
– И всегда любил, – сказала она.
Ему испытывать бы удовольствие от ходьбы по дороге навстречу Тому Аберанту, от возможности размять мышцы после недели бездействия. Пониже, на лугу у речного переката, где вода обтекала валуны, большой дятел долбил полое дерево. Мимо красной скалы, обрывавшейся отвесной стеной, паря, пролетел орлиный канюк. Теплые воздушные потоки позднего утра тревожили листву придорожного леса, творя такой тонкий, такой непредсказуемо-подвижный узор света и тени, что никакой компьютер на свете не смог бы его смоделировать. Даже локально, даже в самом малом природа превращает информационные технологии в посмешище. Пусть и вооруженный ими, человеческий мозг все равно ничтожен по сравнению со Вселенной. И все же Андреасу испытывать бы удовольствие от того, что солнечным утром в Боливии он идет по дороге, обладая мозгом. Лес неизмеримо сложен, но не знает этого. Материя есть информация, информационный материал, и только в мозгу материя организует себя так, что обретает способность к самопознанию; только в мозгу информация, из которой состоит мир, может оперировать сама с собой. Человеческий мозг – очень-очень особый случай. Андреасу испытывать бы благодарность за то, что он ему дарован, за возможность играть свою маленькую роль в самопознании мира. Но что-то было совсем не так с его отдельно взятым мозгом. Он мог сейчас, казалось, сознавать только одно: пустоту бытия и бессмысленность мироздания.
Неделя прошла с тех пор, как шпионская программа в Денвере перестала функционировать. После того как Пип попросила его деинсталлировать ее, он мог бы поручить Чэню это сделать, и если бы он действовал быстро, он, возможно, избежал бы разоблачения, но последнее сообщение, которое послала ему Пип, вселило в него такую тревогу, что он едва мог дышать, какие уж там разговоры с Чэнем. Я хочу все это вычеркнуть, хочу, чтобы моя жизнь была здесь. Пока он не прочел эти слова, где-то внутри него обрывки любви к ней и надежды еще существовали; но теперь он не испытывал ничего, кроме боли и страха. Увидит ли он ее когда-нибудь снова, что она или кто-либо другой будет о нем думать – все это больше не имело значения. Ничто не имело для него больше значения, ничто и нигде.
Или почти ничто. В Лондоне его мать неплохо перенесла противораковую терапию и довольно быстро поправлялась. Если бы в те дни, что он пролежал в своей комнате, он был способен хоть на что-нибудь, он попросил бы ее опять к нему приехать. Ей всегда все в нем нравилось. Самая дрянная мать на свете, для него она была лучшей матерью на свете. Лежа в постели, он принял бы от нее любовь и заботу на любых условиях. Поистине это выглядело едва ли не сутью его состояния.
Он приближался к бетонному мосту через реку, держась в проложенной Педро автомобильной колее, чтобы не ступать в грязь от ночного дождя, и тут услышал впереди, за поворотом, шум переходящего на пониженную передачу “ленд-крузера”. Хорошего в его состоянии было только то, что приближение машины его тревогу не увеличило. Потому что увеличивать ее было некуда. Максимум, что Том мог сделать, – это убить его.
Мысль, что Том может его убить, была, впрочем, сродни ожиданию дождя в пустыне. Не то чтобы облегчение, но причина для того, чтобы продолжать двигаться вперед. Смерть, как бы она ни наступила, положит конец страху перед ней, не дающему дышать; конкретный способ не так уж важен. Но близость между убийцей и жертвой – разве бывает человеческая близость теснее? В определенном смысле Хорст Кляйнхольц был ему ближе, чем кто бы то ни было с тех пор, как он покинул материнскую утробу. И умереть, зная, что Том тоже способен на убийство, – уйти из мира с ощущением, что все-таки не был в нем так одинок, – это тоже казалось неким проявлением близости.
