Николай Сухов - Казачка

В горнице у Парамоновых, на стене рядом с зеркалом, под которым висели семейные фотографии в крашеных деревянных рамках, появились с приездом Нади еще две рамки. В одной из них, большой, не меньше верхнего оконного стекла — Надина почетная грамота, яркая, вся разрисованная. Вверху, под развернутым флагом — сомкнутый строй скачущих всадников в буденовках; с обеих сторон развеваются красные знамена и золотятся перевившиеся колосья; ниже, с левой стороны — фигура рабочего у наковальни, с поднятым молотом в одной руке и кузнечными клещами в другой, а с правой стороны — фигура крестьянина, в лаптях, онучах, с севальником через плечо. Посредине, над большой пятиконечной звездой, напечатано было крупным, под церковнославянскую, с титлами, вязь, шрифтом:

РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ВОЕННЫЙ СОВЕТ ПЕРВОЙ КОННОЙ КРАСНОЙ АРМИИ В ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕНЬ ПРАЗДНИКА ПЕРВОЙ ГОДОВЩИНЫ АРМИИ ВРУЧАЕТ ВАМ НАСТОЯЩИЙ ДОКУМЕНТ КАК СВИДЕТЕЛЬСТВО ВАШЕЙ САМООТВЕРЖЕННОЙ РАБОТЫ В РЯДАХ ПЕРВОЙ КОННОЙ АРМИИ ДЛЯ ПОБЕДЫ РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКОЙ ВЛАСТИ НА БЛАГО ВЕЛИКОГО ДЕЛА МИРОВОЙ ПРОЛЕТАРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ВОЕННЫЙ СОВЕТ ВЫРАЖАЕТ УВЕРЕННОСТЬ, ЧТО И ВПРЕДЬ ВЫ БУДЕТЕ ВЫСОКО ДЕРЖАТЬ ЗНАМЯ РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКОЙ ВЛАСТИ И ОСТАНЕТЕСЬ НЕУТОМИМЫМ БОЙЦОМ ЗА ПОЛНЫЙ УСПЕХ ПРОЛЕТАРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.

Революционный военный совет армии:

Вторая рамка, появившаяся на стене с приездом Нади, была размером значительно меньше первой. Это — групповая фотография: Надя, Федор, Алексей и Пашка в островерхих буденовках и гимнастерках. Надя сидит вольно в плетеном кресле, чуть привалившись к низкой спинке и опершись одним локтем о дугообразный подлокотник; позади нее, положив ей на плечо кисть руки, стоит черноусый Федор, накрест опоясанный портупеями; Пашка и Алексей, оба при шашках, тоже стоят: один по правую, другой по левую сторону Нади.

Снимались в Майкопе, прошлой весной, в конце марта, перед тысячеверстным походом. В окрестностях этого города полки Первой Конной некоторое время отдыхали, после того как армия Деникина была разбита. Фотография удалась: все четверо вышли как живые. Но смотреть на нее было грустно: Алексея уже не было на свете. Погиб он, лихой командир эскадрона, служивший в том же полку, в котором Федор был комиссаром, погиб при переходе через Сиваш, когда штурмовали окопавшегося в Крыму Врангеля.

Надя предполагала до возвращения Федора пожить дома. Не так уж поди долго ждать теперь осталось. Вернется он — вместе будут думать, как им свою жизнь построить. Но на днях к ней проездом заглянул известный по станице человек, секретарь станичного комитета РКП (б) Иванов, с которым ей приходилось встречаться еще в восемнадцатом году — тогда был он работником ревкома. Он очень просил ее наведаться к ним, в комитет. И не когда-нибудь, не вообще, а как можно скорее. «Поговорим кое о чем». Что за этим «кое о чем» скрывалось, он прямо не сказал. Но от Федюнина, снова избранного хуторским председателем — уже не ревкома, а исполкома, — Надя прослышала, что хотят ее сосватать на работу. Женоорганизатором.

День сегодня был погожий, пожалуй, даже и не к добру погожий — весь июнь стояла сушь, — и Надя решила съездить в станицу и взять с собой девочек. Любушка ни за что не хотела ее отпускать. Взять их было тем легче, что вместе с нею ехал и Мишка, паренек уже что надо, настоящий парень. Вылитый в отца. Ехал он, первый и пока единственный комсомолец в хуторе, по своим комсомольским делам.

Когда Любушка с Верочкой, одетые в одинаковые новые платьица, убежали во двор, где Мишка с дедом Матвеем Семеновичем, очень за последние месяцы постаревшим, снаряжали тарантас, Надя оделась сама и хотела уже выйти из комнаты, как вдруг за прикрытой дверью горницы раздались голоса, шаги, и дверь распахнулась.

Надя увидела широкую согнутую спину, загородившую проход. Невысокий, но плечистый мужчина, пятясь, мелко и часто переступая и шаркая сапогами, втаскивал в горницу что-то громоздкое. Охватывал он ношу обеими руками, и ему, видно, было тяжело: рубашка его, стянутая казачьим с серебряным набором ремнем, на горбу сморщилась. За ним показалась вспотевшая и тоже согнувшаяся Настя. Надя уже увидела то, что втаскивали в горницу: это был ее девичий, с немудрым приданым сундук, все это время остававшийся у Абанкиных.

Полинял и обветшал он за эти годы еще больше. На плоской крышке, меж железных полос, еще резче обозначились трещины. И все же вид у него был вполне опрятный: очевидно, перед тем как его везти, к нему приложили руки.

— Куда ставить? Приказывай! — деланно-развязно сказал Трофим и, не опуская сундука, выгнув короткую и словно граненую шею, которую плотно облегал косой разутюженный ворот, глянул через плечо на Надю: в маленьких цепких глазах его под нависшими бровями мелькнуло изумление, но что-то нелюдимое, звероватое было в его взгляде.

— Сюда, сюда давай! Тут вот поставим, — торопливо проговорила Настя, занося сундук со своей стороны к простенку.

Надя быстро подошла к ней. Та, опустив сундук и перехватившись, хотела было придвинуть его поближе к простенку. Но Надя мягко отстранила ее и сделала это сама.

— Что ж меня не кликнула? Надрываешься!

— Ничего, — переведя дыхание, просто сказала Настя, — так бы всегда надрываться, — и скупая улыбка осветила ее бледное худое лицо: она все еще не оправилась от несчастья, постигшего ее полгода назад. — Заканчивай тут да езжай скорей, а то детвора уже галдеж подняла на дворе, — добавила она и вышла из горницы.

Трофим, кончив возню с сундуком, выпрямился, поправил ремень, сдвинувшийся набок, и, отирая платком лицо, повел взглядом исподлобья по горнице. Глаза его задержались на большой, рядом с зеркалом, рамке в ярких рисунках, с которой особенно заметно выступали красные флаги и крупная пятиконечная звезда.

Надя пытливо вглядывалась в этого человека, своего по воле судеб бывшего мужа. Он мало чем изменился; пожалуй, несколько раздался в плечах и пополнел; да еще, кажется, самую малость прибавил в росте. Но пушок на его верхней, корытцем, губе теперь сменили небольшие острые усики; широкие скулы отливали синевой после бритья.

— Привез… вот… — все разглядывая грамоту, натужливо сказал, будто выдавил из себя Трофим. Наигранная развязность уже покинула его.

С губ у Нади едва не сорвалось в ответ обычное в подобном случае «спасибо». Но она сдержалась, промолчала. За что же, собственно, спасибо? Давно бы надо было вернуть сундук. Почему Трофим не делал этого? То ли по умыслу какому-то, то ли просто не хотелось ему. Надя как-то раз напомнила Федору о сундуке, когда еще вместе дома были, но он промолчал. Видно, не было охоты иметь дело с Трофимом. Да и вообще… Время стояло такое, что действительно было не до сундуков.

— На меня ты, Надя, не обижайся, — еще натужливей выдавил Трофим, повернувшись к ней и глядя на нее тем же странным взглядом, соединявшим удивление и затаенную ненависть. — Зла тебе я никогда не хотел. Не думал я, что так оно… Я только счастья хотел.

— Счастья! — И Надя, зардевшись, вдруг вся встрепенулась. — Счастья! — повторила она еще громче, и ноты издевки появились в ее голосе. — На несчастье людей, как и твой батька, строил. А другие… другие-то как? Не хотели счастья? Люди слезами умывались рядом с вами, а вы… Нет, Трофим Петрович, счастье ваше — бирючье счастье. Бирючье! Слишком оно больно хлестало по людям. До крови. Пусть будет проклято такое счастье!

Трофим испуганно замахал рукой, отступая к двери.

— Ладно, ладно, Надежда Андревна, не ругайся. Я к тебе не ругаться пришел. И не считаться. Не будем об этом… Привез вот, говорю. Привез, значит. Да. Все теперь. Не ругайся, пойду. — И он поспешно, не прощаясь, как говорится, «пробкой» выскочил из горницы.

Надя взволнованно покружилась по комнате, гладя ладонью разгоревшееся лицо и время от времени скользя взором по сундуку, безмолвному свидетелю многих скорбных дней ее жизни. Под открытым во двор окном что-то слабо загремело, задребезжало, и Надя, приблизившись к окну, увидела тарантас, уже запряженный, увидела Мишку, восседавшего на козлах с вожжами в руках, и девочек, весело копошившихся позади него на сене.

— Мама! — сердито пропищала Любушка, заметив ее, свою маму, в окне. — Ну тяво не идесь?

— Сейчас, родные мои, сейчас! Заждались меня! — жалостливо сказала Надя. Быстро прикрыла окно, поправила на голове косынку и торопливо пошла.

…Вернулись они из станицы в самую знойную послеобеденную пору. Тарантас с громом и шумом на рыси вскочил во двор, в ворота, заранее раскрытые, и Мишка, живо спрыгнув с козел, начал распрягать мерина, так упаренного за дорогу, что у него, у старого, даже нижняя губа отвисла. Надо же было показать сестренкам настоящую езду! А Надя слезть с тарантаса словно бы не решалась.