Айрис Мердок - Школа добродетели
— Па, позволь мне помыть посуду.
— Нет, мне это нравится, мне это помогает.
— Может, сходить за покупками?
— Нет, я сам. Я хочу серьезно заняться приготовлением еды.
— Вот это здорово!
— Вам с Эдвардом нужно хорошо питаться, вы, молодые, никогда не едите толком. Где Эдвард?
— Разговаривает по телефону.
— С кем?
— Не знаю. Когда ты отправляешься в Италию?
— В пятницу. Возможно, задержусь там немного. Хочу поработать над новым романом.
— Это хорошо. Ты будешь жить рядом с морем?
— Да. Из окна моей спальни виден Везувий.
— Есть откуда черпать вдохновение. Что он собой представляет, твой издатель? Это очень мило с его стороны — пригласить тебя…
— Да, очень мило. Только не с его стороны — с ее…
Эдвард набрал номер загородного дома Томаса. К телефону подошел Мередит. Томас и Мидж ушли на обед к каким-то людям по фамилии Шафто. Эдвард поговорил с Мередитом. Его четкий хрипловатый голос по телефону был похож на голос Томаса. Со временем их голоса станут неотличимы. Эдвард вдруг вспомнил тот жуткий ужин у Маккаскервилей, когда он сидел в углу и делал вид, что читает книгу, а Мередит подошел и прикоснулся к нему. Он поговорил с Мередитом о новой школе, о спальнях, об учителях, играх, о том, как ему дается греческий. О собаке Мередита. Потом повесил трубку и вернулся в свою комнату.
Черный приступ безумия прошел, осталось обычное отчаяние. «Наверное, я все же выкарабкаюсь, — подумал он, — наверное, я не всю жизнь буду абсолютно несчастен. Если я могу думать обо всем этом сейчас, то со временем мне станет немного лучше. Интересно, безумие, ужас, страх — они будут возвращаться в разные периоды моей жизни, словно никуда и не уходили, если опять произойдет какое-нибудь кошмарное событие? Возможно, впереди еще немало таких катастроф, какие мне и в голову пока не приходят. Может быть, я обречен быть несчастным всю жизнь. Но это бессмысленная идея, я ее отвергаю. Тоска по Брауни пройдет. Я никогда не позволял себе полностью поверить в Брауни, я делал вид, что все зависит от нее, но на самом деле ситуация была совершенно иной. Наши отношения всегда были напряженными и принужденными. Мы так и не продвинулись дальше того этапа, на котором использовали друг друга, чтобы задобрить Марка».
Слово «задобрить» вызвало в его воображении образ печального завистливого призрака, который стучит в двери жизни, чтобы завладеть ускользающим вниманием тех, кого он любил и кто когда-то любил его.
— Меня не в чем винить, — сказал Эдвард, обращаясь к Марку, — это была не моя вина, я никогда не желал тебе зла. Теперь мы расстались, ты всегда будешь молодым, а я состарюсь, и я не забуду тебя. Но я не могу позволить тебе уничтожить меня. Моя жизнь принадлежит другим — тем, кто со мной сейчас, и тем, кто еще появится.
Но не Брауни. Милая, дорогая Брауни, чье живое лицо он больше никогда не увидит. Он не занимался с ней любовью в той комнате, это было бы кощунством, но именно этим кощунством он мог бы завоевать ее. Если бы он решился — она бы оставила его? Но это тоже были нелепые мысли, их следовало пресечь. Брауни все время желала Джайлса, который желал Стюарта.
Эдвард вытащил ящик и посмотрел на перстень Джесса. Он взял его, потом достал из глубины стола набросок портрета Илоны, сделанный рукой Джесса, цепочку, подаренную Илоной, и украденную фотографию Джесса. Поставил фотографию и рисунок на стол, надел цепочку на шею, а потом, хотя и не без опаски, надел перстень. Это было похоже на религиозную церемонию. Он проверял свои чувства. Ни теплоты, ни видений, одни безмолвные реликвии. Ему пришло в голову, что он мог бы продеть перстень в цепочку и носить его на шее, как Фродо[71]. Эта идея показалась забавной. Он убрал свои реликвии — пусть себе лежат — и задумался: сможет ли он когда-нибудь, в чрезвычайной ситуации, питая большие надежды и добившись более ощутимых результатов, носить перстень Джесса? Джесс всегда был скорее другом, чем отцом, и Эдвард еще не расстался с ним. Как женщины в Сигарде, он не мог до конца поверить, что тот умер.
— Я должен выжить, — произнес он вслух.
Эдвард стал собирать с пола бумаги и раскладывать их на кровати. Письмо Брауни он сунул в карман. Хотелось уничтожить его, поскольку оно стало призрачной материей, чем-то потусторонним и ужасным, на что не хотелось бы случайно наткнуться в будущем. Но сегодня Эдвард не смог его уничтожить и отложил это на завтра. Может быть, он перечитает письмо еще раз и увидит, что оно полно фальши, уверток и оправданий. Он вдруг понял, что ему придется ответить, написать ей: «Все в порядке, не волнуйся, будь счастлива». Он поздравит счастливую пару. Возможно, его поздравления прозвучат неискренно, но они от радости ничего не заметят! Эдвард разорвал первое письмо миссис Уилсден и засунул в карман второе. Теперь оно утратило свою важность. Миссис Уилсден простила его только потому, что радовалась за Брауни и Джайлса. Он посмотрел на письмо Урсулы. Это было приятное письмо, но Эдвард бросил его в мусорную корзину; ведь даже Уилли действовал против него и предупредил Джайлса об опасности, сообщив о сопернике. «Получается, — подумал Эдвард, — что счастье Брауни принес именно я». Он разгладил письмо от Сары, только теперь начиная понимать его. Письмо пахло благовониями и вызвало в памяти маленькую темную комнату, где Сара соблазняла его, пока завершалась жизнь Марка Уилсдена. Теперь Эдвард в первый раз вспомнил, что тогда ему было приятно. Что ж, он объяснил Марку, что это не совсем его вина, и уж конечно не вина Сары. Может быть, Марк связал его с Сарой, так же как и с Брауни. «Я несу ответственность перед ней, — подумал он. — Она несчастна, я должен к ней пойти». Он почувствовал, как в нем зашевелилось любопытство, которому нередко сопутствовало сочувствие. Потом он просмотрел два других письма, поначалу казавшиеся весьма загадочными. Кто такая эта Виктория Ганн, черт ее побери? Пишет фамильярно, как старая подружка, приглашает на вечеринку — отпраздновать освобождение какого-то Сталки. Адрес — Флад-стрит. Ах да, это та самая безумная американка, с которой он познакомился, пока искал Джесса, а Сталки — ее кот, которого содержали в карантине. А кто такая Джулия Карсон-Смит из Саффолка? Ах да, это та дама, что жила в доме Джесса и знала про Макса Пойнта. К ее письму было приложено официальное приглашение: «Мы устраиваем светский дебют с танцами (довольно старомодно, но будет весело!) для нашей младшей дочери Крессиды и очень надеемся, что вы сможете приехать! Прилагаю инструкции, как нас найти. Специальный автобус будет встречать поезд, отправляющийся из Кинг-Кросс в 2.45».
«Я поеду, — подумал Эдвард. — Я поговорю с Сарой, выпью с Викторией. Потанцую с Крессидой. В мире много девушек. Как сказала Илона, есть много других людей. Я снова начну заниматься и выучу русский. И напишу роман. Я напишу обо всем, что случилось со мной, или не об этом, а о чем-нибудь ужасном, что выдумаю сам. Во мне столько ужасных вещей — за целую жизнь не перепишешь! А значит, как сказал Томас, буду процветать на несчастьях. Я поумнел или просто стал бесчувственным?»
Картина обычного счастья вдруг предстала перед ним в виде синего моря и множества суденышек с разноцветными парусами. Как это не похоже на слова Томаса о новой жизни и прочем в этом роде! Больше напоминает другие слова — о том, что естественное эго вырастает заново. Еще Томас говорил, что останется какое-то свидетельство. «Нужно будет как-нибудь уточнить у него. Может быть, я так устал, что просто выбрасываю все из головы, и природа сама исцеляет меня! По крайней мере, я попытаюсь сделать что-то доброе для мира; если это не слишком трудно, ничто не может помешать человеку делать это».
Эдвард взял открытку Илоны, и перед его мысленным взором возникло ее лицо, как в тот замечательный первый вечер в Сигарде, когда женщины устроили праздник в честь его прибытия. Он вспомнил вкус вина, не похожий ни на какое другое вино, Илону с ее пышными волосами, ниспадавшими на шею, и озорным робким взглядом. Вместе с этими воспоминаниями к нему вернулись невинность и обаяние Сигарда. Неужели все оказалось иллюзией? Что сделал с ним Сигард? Было ли это неким бесполезным промежутком времени, или порочной тайной, или загадкой, или путешествием в потусторонний мир? Но что бы там ни было, думал Эдвард, оно оказалось огромным, таким огромным, что потребуются годы на его осмысление. Эдварду впервые пришло в голову, что некоторые события продолжаются всю жизнь, постоянно меняются, никогда не исчезают, как, конечно, никогда не исчезнет Марк. И он подумал о собственном долгом-долгом будущем, и о Марке, и о том, как оборвалось будущее Марка. А еще о том, что он сам способствовал концу Сигарда; может быть, именно это имела в виду Беттина: он был главной причиной конца. Он потревожил Джесса, без него не появился бы Стюарт, он разрушил уклад их жизни, потому что принес туда нечто новое, стал предзнаменованием, зрителем, пришельцем. И тем не менее все случилось так, как хотел Джесс.
