Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы
— Но я американец, — сказал Эмиль. — У нас так не принято.
— Niente, niente [65], - спокойно сказал судья конкурса и объяснил Эмилю, что если он не хочет быть проданным, то может уйти. У себя на родине Эмиль в негодовании ушел бы домой, но он был не на родине, и любопытство или какое-то более глубокое чувство удержало его на месте. Его возмущала мысль, что непривычная обстановка, свет и случайность могут повлиять на его нравственность. Чтобы укрепить свой дух, он пытался вспомнить улицы Партении, но его отделяли от них целые миры. Неужели правда, что его характер отчасти сформировался под воздействием комнат, улиц, стульев и столов? Неужели на его нравственность влияли ландшафты и пища? Неужели, очутившись по ту сторону Неаполитанского залива, он не способен сохранить свою личность, свое представление о том, что хорошо и что плохо?
На piazza заиграл оркестр, и позади кафе к небу поднялись несколько разноцветных ракет. Затем padrone [66] открыл дверь кафе и вызвал юношу по имени Иван; тот улыбнулся товарищам, вышел на террасу и поднялся на помост. Иван как будто отнесся к такому обороту событий с покорной непринужденностью. Эмиль тоже вышел на террасу и укрылся в тени акации. Торги шли очень весело, словно были шуткой, но по мере роста надбавок Эмиль все отчетливей осознавал, что тело юноши было выставлено на продажу. Цена быстро достигла ста пятидесяти тысяч лир, а затем темп торгов замедлился и возбуждение толпы приобрело эротическую окраску. Иван казался бесстрастным, но было видно, как бьется его сердце. Был ли в этом грех, спрашивал себя Эмиль, и если был, то почему это так глубоко всех захватывало? Здесь шла продажа высочайших наслаждений плоти, ее мучительного экстаза. Здесь были пучины и райские небеса страсти, дворцы и лестницы, гром и молния, великие короли и утонувшие моряки, и, судя по голосам участников аукциона, они словно всегда только об этом и мечтали. Надбавки прекратились, когда цена достигла двухсот пятидесяти тысяч лир, Иван сошел с помоста и исчез в темноте площади, где кто-то — кто именно, Эмиль не видел — ждал его с автомобилем. Эмиль услышал, как заработал мотор, фары ярко осветили разрушенные стены, и машина отъехала.
Следующим был египтянин по имени Ахав, но с ним что-то не ладилось. Он слишком понимающе улыбался, казался слишком готовым к тому, чтобы его купили, и к тому, чтобы выполнить все, чего от него ожидали, и через несколько минут был продан за пятьдесят тысяч лир. Человек по имени Паоло восстановил атмосферу эротического возбуждения, и надбавки, как и в случае с Иваном, выкрикивались медленно и хриплыми голосами. Затем на помост взобрался человек по имени Пьер, и после небольшой заминки аукцион возобновился.
С Пьером с самого начала было что-то неладно. То ли Он выпил слишком много вина, то ли слишком устал и теперь стоял на помосте, как бревно. Его набедренная повязка была настолько узкой, что были видны волосы внизу живота, а поза слегка напоминала классическую — он изогнулся в талии и упер руку в бедро, — классическую и незапамятно древнюю позу, словно он много раз являлся людям в кошмарах. Перед вами было лицо любви без лица, без голоса, без запаха, без воспоминаний. Все в нем звало и волновало, но в нем не было и крупицы индивидуальности. Это было напоминание о всей глупости, мстительности и непристойности любви, и этот человек как бы возбуждал в развращенной толпе упрямую тягу к приличиям. Она скорей готова была смотреть на цены в меню, чем на него. Взгляд у него был хитрый и злой, он более неприкрыто возбуждал похоть, чем все остальные, но никому, казалось, не было до этого дела. В атмосфере на площади произошла неуловимая перемена. Десять тысяч. Двенадцать тысяч. Затем надбавки прекратились. Плохо дело, подумал Эмиль. Иван продал себя бог знает кому, какой-то физиономии в темноте, но куда более постыдным и греховным казалось то, что Пьер, который был согласен совершить священные и таинственные обряды за самое низменное вознаграждение, был, как выяснилось, никому не нужен и, несмотря на всю свою готовность согрешить, мог в конце концов спокойно провести ночь в общежитии, плюя в потолок. Что-то было неладно, какой-то обет, пусть грязный, был нарушен, и Эмиля пот прошиб от стыда за товарища, ибо стараться возбудить вожделение и быть отвергнутым — это непристойнее всего. В конце концов Пьер был продан за двадцать тысяч лир. Padrone обернулся к Эмилю и спросил, не желает ли он переменить свое решение, и в опьянении гордыней, решившись доказать, что с ним не может случиться того, что случилось с Пьером, Эмиль выступил вперед и стал на помост, смело глядя на огни piazza, словно таким путем сумел встретиться с окружающим миром лицом к лицу.
Торги шли довольно оживленно, и он был продан за сто тысяч лир. Он спустился с возвышения и прошел между столиками туда, где его ждала какая-то женщина. Это была Мелиса.
Она увезла его в горы; машина въехала в ворота виллы, где Эмиль услышал громкий плеск фонтана и пение соловьев в кустах и обнаружил, что, очутившись по ту сторону Неаполитанского залива, он утратил представление о том, что хорошо и что плохо. Этот взрыв чувств, это освобождение от тягот жизни было столь полным, что он, казалось, летел, плыл, жил и умирал вне всякой зависимости от точно установленных фактов, что он как бы яростно разрушал и вновь воссоздавал себя, уничтожал и вновь созидал свой дух на какой-то более высокой чувственной основе, не связанной ни с землей, ни с земным календарем.
В саду был бассейн, в котором Мелиса с Эмилем плавали; ели они на террасе. На этот раз рядом с Мелисой Эмиль так и не ощутил вполне реальности окружающего, а может быть, ему открылась реальность иного рода. Сторожили виллу шесть черных собак; слуги приходили и уходили, принося на подносах еду и напитки. Эмиль утратил всякое представление о времени, но догадался, что находится тут дней семь или десять, когда однажды утром Мелиса сказала, что ей нужно съездить в городок Ладрос по делу и что к ленчу она вернется.
В два часа она еще не приехала, и Эмиль в одиночестве съел на террасе свой ленч. Убрав со стола, служанки поднялись наверх отдохнуть. По всей долине царила тишина. Эмиль лежал на траве у бассейна, ожидая возвращения Мелисы. Острота эротического желания действовала на него точно наркотик, и опоздание Мелисы причиняло ему такие же муки, какие вызывает у наркомана отсутствие наркотика. Черные собаки лежали в траве вокруг него. Две из них то и дело приносили ему палки, чтобы он бросал их. Они назойливо и утомительно приставали к Эмилю. Каждые несколько минут роняли палку к его ногам и, если он не сразу бросал ее, принимались выть, чтобы он обратил на них внимание. Эмиль услышал шум автомобиля на дороге и подумал, что через несколько минут Мелиса будет с ним, но автомобиль проехал дальше, к вилле, расположенной выше на горе. Он нырнул в бассейн и переплыл его, но, когда вылез из холодной воды на жаркое солнце, ощущение, что Мелиса нужна ему, стало еще острей. Цветы в саду как бы дышали сладострастием, и даже небесная синева чем-то напоминала о любви. Эмиль снова переплыл бассейн и лег на траву в тенистой части сада, куда за ним прибежали собаки и снова начали выть, чтобы он бросал палки.
Эмиль недоумевал, что делает Мелиса в Ладросе. Вино и продукты покупал повар, и ей, думал Эмиль, нечего было там делать. Ее неспособность противиться его прикосновениям и взглядам внушала ему подозрение, что она не в состоянии противиться прикосновениям и взглядам любого другого мужчины и что сейчас она поднимается по другой лестнице в сопровождении незнакомца с волосатыми руками. Сила наслаждения, которое Эмиль получал от всепоглощающей чувственности Мелисы, в точности соответствовала силе его ревности. Он ничуть не обольщался надеждой на ее постоянство и продолжал бросать собакам палки.
Он продолжал бросать палки, словно это была его прямая обязанность, словно благоденствие и развлечение собак лежали на его совести. Но почему? Он не питал к ним ни любви, ни неприязни. Его чувства были достаточно логичны, чтобы проследить, откуда они возникают. Он как бы ощущал, что на нем лежит какая-то обязанность по отношению к собакам. В этом проявлялась какая-то взаимозависимость, словно в прошлом он сам был собакой, подчинявшейся капризам незнакомца в саду, или же словно в будущем он превратится в собаку, которая в дождь станет проситься в дом. В терпении, с каким Эмиль бросал палки, проявлялись сознание долга а надежда на воздаяние. Но где была Мелиса? Почему она сейчас не с ним? Он пытался представить ее себе за Каким-то невинным делом, но не мог. Потом, обозленный и охваченный мукой, внезапно сел, и собаки тоже сели и насторожились. Их золотистые глаза и повизгиванье еще больше обозлили Эмиля, и он поднялся по лестнице в salone и налил себе виски; дверь он, однако, оставил открытой, и собаки последовали за ним и уселись на задних лапах вокруг, словно ожидали, что, стоя перед баром, он с ними заговорит. В доме было тихо; служанки, вероятно, спали. Тут при мысли о ее близости, ее никчемности, ее испорченности его охватил гнев, и взгляд животных показался ему еще более вопрошающим, будто время спешило к некой кульминации, о приближении которой они хорошо знали, будто он двигался к некоему критическому мгновению, затрагивавшему всех их, будто их немота и его вожделение, ревность и гнев где-то пересекались. Эмиль бегом поднялся по лестнице и оделся. До деревни было час ходьбы, но он не возлагал надежд на то, что машина Мелисы попадется ему навстречу, так как к этому времени был убежден, что она вернется с другим любовником, а он превратится в собаку. Но когда она встретилась ему и остановилась и, когда он увидел на заднем сиденье свертки с продуктами, его негодование бесследно исчезло. Он поехал с ней обратно на виллу, а в конце недели они вместе возвратились в Рим.
