Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел
— Ну, спокойной ночи, сын, — медленно и торжественно сказала Элиза. — На твоем месте я бы погасила свет и легла спать. Выспись хорошенько, милый. Следи за своим здоровьем.
Она поцеловала его и вышла, не взглянув на старшего сына. И он не глядел на нее. Их разделяла жестокая и мешкая вражда.
Она ушла, и Бен мгновение спустя сказал без всякого гнева:
— Я ничего не добился в жизни. Я неудачник. Я слишком долго оставался с ними. Мои легкие никуда не годятся: меня даже в армию не берут. Не хотят даже дать немцам шанс убить меня. Мне так ничего и не удалось достичь. Черт побери! — воскликнул он с нарастающим бешенством. — Зачем все это? Ты способен это понять, Джин? Действительно ли все так или кто-то сыграл с нами дурную шутку? Может быть, нам все это снится. Как по-твоему?
— Да, — сказал Юджин. — Именно так. Но я хотел бы, чтобы нас разбудили. — Он помолчал, задумчиво глядя на свое худое голое тело, на секунду изогнувшееся в.
— Постели. — А может быть, — сказал он медленно, — может быть, ничего нет и некого будить.
— К черту! — сказал Бен. — Поскорее бы уж все это кончилось!
Юджин вернулся в Пулпит-Хилл в разгар военной лихорадки. Университет превратился в военный лагерь. Юноши, достигшие восемнадцати лет, набирались в офицерские школы. Но ему еще не исполнилось восемнадцати. До его дня рождения оставалось две недели. Напрасно умолял он комиссию о снисхождении. Какое значение имеют две недели? Не могут ли его зачислить сразу после дня рождения? Нет, — сказали они. Что же ему делать? Они сказали, что он должен ждать следующего набора. Сколько придется ждать? Всего два-три месяца, — уверяли они. Он воспрянул духом. Его снедало нетерпение. Не все еще было потеряно.
Если ему повезет, к рождеству он будет достоин надеть хаки, а к весне, с божьей помощью, приобщится к высоким привилегиям, сулящим окопных вшей, горчичный газ, размозженные мозги, пробитые легкие, распоротые кишки, удушение, грязь и гангрену. Из-за края земли доносился великолепный топот марширующих ног, яростная манящая песня труб. С нежной улыбкой, адресованной любимому себе, он видел на своих юных смелых плечах полковничьи орлы. Он видел себя асом Гантом, соколом воздушных небес с шестьюдесятью тремя гуннами на счету в девятнадцать лет. Он видел, как идет по Елисейским полям с красивой сединой на висках, с левой рукой из самой лучшей пробки и в обществе пышной молодой вдовы французского фельдмаршала. Впервые он узрел романтическую прелесть увечья. Безупречно сложенные герои его детства казались ему теперь дешевкой — они годились лишь на рекламу воротничков или зубной пасты. Он жаждал того скрытого благородства, той умудренности жизнью и страданиями, достичь которых никак невозможно без деревянной ноги, восстановленного носа или багрового шрама от пули на виске.
А пока он усердно ел и выпивал галлоны воды в надежде увеличить свой вес. Он взвешивался раз десять на дню. Он даже пытался систематически заниматься гимнастикой: разводил руки в стороны, делал наклоны корпусом и прочее.
И он обсуждал свою дилемму с преподавателями. Истово, серьезно он вел схватку со своей душой, со смаком пускал в ход вдохновенный жаргон этого крестового похода. Но разве, — говорили преподаватели, — пока его место не здесь? Велит ли ему идти его совесть? Если так, — говорили они торжественно, — им больше нечего добавить. Но подумал ли он обо всем в более широком аспекте?
— Разве не здесь, — убедительно говорил заместитель декана, — ваш Сектор? Разве ваш фронт не здесь в университете? Разве не здесь должны вы Приложить Все Свои Силы? О, я знаю, — продолжал он с горестной улыбкой, — было бы гораздо легче отправиться туда. Мне самому пришлось выдержать такую же борьбу с собой. Не ведь все мы теперь часть Армии; мы все — Солдаты Свободы! Мы все Мобилизованы во имя Истины. И каждый должен Вносить Свой Вклад там, где он всего полезнее.
— Да, — сказал Юджин с бледным мученическим лицом, — я знаю. Я знаю, что не прав. Но, сэр, когда я думаю об этих кровожадных чудовищах, когда я думая о том, чем они грозят всему, что Нам Дорого, когда я думаю о Маленькой Бельгии, а потом о Моей Собственной Матери, Моей Собственной Сестре… — Он отвернулся, сжимая кулаки, без памяти влюбленный в себя.
— Да, да, — мягко сказал заместитель декана, — юноши с такой душой, как ваша, это очень нелегко.
— О сэр, это тяжко! — страстно воскликнул Юджин. — Уверяю вас, очень тяжко!
— Мы должны терпеть, — сказал декан негромко. — Мы должны закалиться в огне. На весы брошено Будущее Человечества.
Глубоко взволнованные, они немного постояли молча, осиянные лучезарной красой своих героических душ.
Юджин был заместителем редактора университетской газеты. Но, поскольку редактор был в армии, вся работа лежала на нем. Все были в армии. За исключением нескольких десятков худосочных первокурсников, горстки калек и его самого, все, казалось, были в армии. Все члены его землячества, все его однокурсники, которые не ус-пели завербоваться раньше, и многие молодые люди, прежде и не помышлявшие об университете, — все были в армии. «Папаша» Рейнхарт, Джордж Грейвс, Джулиус Артур, некоторое время неудачно подвизавшиеся в других университетах, и множество молодых алтамонтцев, никогда не переступавших порог высших учебных заведений, все были зачислены в студенческую армию.
В первые дни, пока не установился новый порядок, Юджин виделся с ними часто. Затем, когда шестеренки машины заработали более плавно и университет превратился в большой военный лагерь с размеренной монотонностью учений, еды, занятий, смотров и сна, он опять оказался в стороне, одиноким, занимающим особое и влиятельное положение.
Он Исполнял Свой Долг. Он Высоко Держал Факел. Он Вносил Свой Вклад. Он был редактором, репортером, цензором и выпускающим. Он писал последние известия. Он писал передовицы. Он опалял их пламенными словом. Он возвеличивал крестовый поход. Им владела вдохновенная жажда убийства.
Он приходил и уходил, когда хотел. Когда ночью в казармах гасли огни, он бродил по парку, презрительно не обращая внимания на электрические фонарики и на небрежные извинения усердных желторотых лейтенантов. Он поселился в городе вместе с долговязым трупом — студентом-медиком с ввалившимися щеками и куриной грудью, по фамилии Хестон. Три-четыре раза в неделю его возили по разбитой дороге в Эксетер, где в маленькой типографии он впивал добротный теплый запах стали и краски.
Потом, когда вспыхивали фонари, он бродил по унылой главной улице города, ужинал в греческом ресторане, флиртовал с двумя-тремя случайными, пугливо озиравшимися женщинами, пока к десяти часам ресторан не затихал, а тогда он возвращался обратно в автобусе, сидя рядом с пьяным старым моржом, который гнал, как бешеный, и которого звали «Пьянчуга» Янг.
Начался октябрь и период холодных моросящих дождей. Земля стала размокшим месивом грязи и гнилых листьев. Деревья устало и беспрерывно роняли капли. Настал его восемнадцатый день рожденья, и он снова, в трепещущем напряжении, обратился к войне.
Он получил короткое больное письмо от отца; несколько страниц от Элизы — практичных, прямолинейно-конкретных:
«Дейзи была у нас со всем своим выводком. Она уехала домой два дня назад, оставив у нас Каролину и Ричарда. Они все переболели инфлюэнцей. У нас здесь была настоящая эпидемия. Нет никого, кто бы не заболел, и неизвестно, кто будет следующим. Первыми она как будто укладывает самых сильных и здоровых. Мистер Хэнби, методистский священник, умер на прошлой неделе. Перешло в воспаление легких. Это был крепкий здоровый мужчина в расцвете лет. Доктора сказали, что он был обречен с самого начала. Хелен пролежала несколько дней. Говорит, опять почки. В четверг они позвали Макгайра. Но меня им не провести, что бы они ни говорили. Сын, я надеюсь, что ты никогда не поддашься этой ужасной наклонности. Это было бы проклятием всей моей жизни. Твой папа чувствует себя как всегда. Он хорошо ест и много спит. С прошлого года он, по-моему, нисколько не изменился. Он, наверное, будет жив еще долго после того, как многие из нас упокоятся в сырой земле. Бен все еще здесь. Он весь день бродит по дому и жалуется на отсутствие аппетита. По-моему, ему следует снова взяться за работу, чтобы поменьше думать о себе. Постояльцев почти не осталось. Миссис Перт и мисс Ньютон, как обычно, тут. Кросби вернулись в Майами. Если наступят холода, я тоже соберусь и уеду. Наверное, это старость. Я не могу переносить холод, как раньше, в молодости. Купи себе хорошее теплое пальто до наступления зимы. И ешь как следует — много и сытно. Не трать деньги зря, но…»
После этого письма из дома несколько недель не было никаких известий. Затем в один моросящий вечер, когда он в шесть часов вернулся в комнату, где он жил вместе с Хестоном, на столе его ждала телеграмма. В ней говорилось: «Приезжай домой немедленно. У Бена воспаление легких. Мама».
