Амос Оз - Повесть о любви и тьме
Но большинство иерусалимцев отнюдь не жаждали новой войны, их не занимала судьба Стены плача, не томила тоска по гробнице праматери Рахели — по всему тому, что исчезло за бетонным занавесом недавно возведенных стен и минными полями. Город, ослабевший, разбитый, стесненный, зализывал раны. Перед бакалейными магазинами, зеленными и мясными лавками тянулись длинные серые очереди — они стояли и зимой, и весной, и в пришедшие им на смену летние дни.
Наступило время строгой экономии, время введенной правительством карточной системы, распределения продуктов питания и одежды. Очереди собирались у тележки, развозившей лед (ящик со льдом заменял в ту пору холодильник), и у тележки, развозившей керосин. Еда выдавалась по продуктовым карточкам. Яйца и немного курятины отпускались только детям и больным, имеющим соответствующие медицинские справки. Молоко продавалось строго дозированными порциями. Овощей и фруктов в Иерусалиме почти не было. Растительное масло, сахар, крупы и мука появлялись раз в месяц или в две недели: каждый из продуктов — в свой черед. Если тебе необходимо было купить простую одежду, пару обуви, кое-что из мебели — приходилось пользоваться промтоварными карточками, которые таяли прямо на глазах. Обувь производилась из заменителя кожи, подошвы были хлипкими, словно сделанными из картона. Мебель называлась «мебель для всех», качество ее было ужасным. Вместо кофе пили «эрзац-кофе» или цикорий. Вместо молока и яиц использовали порошки — молочный и яичный. Изо дня в день ели мы мороженое рыбное филе — филе мерлузы (у нас она называется «бакала»), вкус которого уже был всем ненавистен. Горы этого мороженого рыбного филе были закуплены новым правительством по бросовым ценам из излишков рыбных запасов Норвегии.
В первые месяцы после окончания войны даже выезд из Иерусалима в Тель-Авив и другие районы нашей страны был связан с получением особых разрешений, выдаваемых компетентными властями. Но всякого рода ловкачи, те, кто умел растолкать других локтями, те, у кого имелись деньги и возможности пользоваться «черным рынком», у кого были связи с новой властью, — все эти люди практически не ощущали на себе проблем режима экономии и не страдали от нехватки товаров. Те же ловкачи набросились и захватили себе квартиры и дома в зажиточных арабских кварталах, из которых бежали или были изгнаны их обитатели, и в тех закрытых районах, где до войны проживали семьи британских чиновников и офицеров, так были заселены Катамон, Тальбие, Бака, Абу Тор, Немецкая колония. А жилища бедных арабов в кварталах Мусрара, Лифта, Малха заняли семьи неимущих евреев, бежавших из арабских стран, где у них было отобрано практически все, чем они обладали. Большие временные палаточные лагеря для еврейских беженцев, а также их несколько усовершенствованный вариант, где вместо палаток были жестяные бараки, — такие жилые массивы появились в Тальпиоте, в военном лагере Алленби, в районе, который назывался Бейт-Мазмиль. И не было там ни канализации, ни электричества, ни проточной воды. Зимой дорожки между жилищами превращались в липкое месиво, а холод пробирал до костей. Бухгалтеры из Ирака, золотых дел мастера из Йемена, разносчики и мелкие торговцы из Марокко, часовщики из Бухареста — все сгрудились в этих временных лагерях. И в рамках общественных работ, ведущихся по инициативе правительства ради сокращения безработицы, эти люди за нищенскую плату дробили камни и сажали деревья на склонах гор, окружавших Иерусалим.
Миновали, канули в прошлое «героические годы»: Вторая мировая война, истребление евреев в Европе, партизанское движение, массовое участие еврейских добровольцев в британских вооруженных силах и Еврейской бригаде, созданной англичанами и воевавшей с нацистами, борьба против британских властей, подполье, нелегальная репатриация, создание новых поселений, прозванных «стена и вышка» (первыми, за одну ночь, возводились стена и сторожевая вышка), война не на жизнь, а на смерть с палестинцами и с регулярными армиями пяти арабских стран…
И вот после «возвышенных лет» наступило «утро следующего дня»: серенькое, удручающее, промозглое, убогое, наполненное мелочными заботами (я пытался передать вкус этого «утра следующего дня» в романе «Мой Михаэль»). Это было время тупых бритвенных лезвий производства фирмы «Окава», безвкусной зубной пасты «Слоновая кость», вонючих сигарет «Кнесет», воплей спортивных комментаторов радиостанции «Коль Исраэль» Нехемии Бен-Авраама и Александра Александрони, рыбьего жира, продовольственных и промтоварных карточек, радиозагадок Шмулика Розена и политических комментариев Моше Медзини, перекраивания фамилий на ивритский лад по призыву Давида Бен-Гуриона, бывшего когда-то Давидом Грином, нормирования продуктов, общественных работ, длинных очередей у продовольственных лавок, шкафчиков с решетками для вентиляции в кухнях, дешевых простыней, мясных консервов производства фирмы «Инкода», совместной израильско-иорданской комиссии по соблюдению перемирия, театров «Охел», «Габима», «До-ре-ми» и «Чисбатрон», великих комиков Джигана и Шумахера, пограничного пункта Мандельбаума, отделявшего иорданский Иерусалим от израильского, акций возмездия в ответ на арабские теракты, мытья детских голов керосином, чтобы избавиться от вшей, призыва «Протяни руку репатриантам, живущим во временных лагерях», «Фонда обороны», нейтральных полос и лозунга «Наша кровь не прольется даром»…
А я стал снова ходить в религиозную школу для мальчиков «Тахкемони» на улице Тахкемони. Дети нищеты учились там, дети ремесленников, рабочих, мелких торговцев, тех, кто получил от жизни немало пощечин. В их семьях росло по восемь-десять детей, кое-кто из них никогда не ел досыта, и потому они с жадностью смотрели на мой кусок хлеба. Некоторые мальчики были острижены наголо, но все мы носили чуть-чуть набекрень черные береты.
Они обычно задирали меня у водопроводного крана на школьном дворе, поливая меня водой. Быстро выяснилось, что я один такой в школе — единственный сын у своих родителей, слабее всех, легко обижаюсь, и «достать» меня нетрудно — стоит лишь толкнуть или задеть обидным словом. Когда удавалось им превзойти самих себя и придумать для меня новые унижения и издевательства, случалось, что стоял я, тяжело дыша, окруженный своими ненавистниками, избитый, вывалянный в пыли, овца среди семидесяти волков, и вдруг я начинал избивать самого себя — к полному изумлению всех моих врагов. Я истерично расцарапывал себя, впивался зубами в собственное предплечье, пока на коже в месте укуса не появлялось нечто похожее на кровоточащий циферблат. Точно так поступала пару раз прямо у меня на глазах моя мама, когда доходила она до крайности.
Но порою я выдумывал для них всевозможные детективные истории с продолжением, захватывающие сюжеты, вроде тех боевиков, что видели мы в кинотеатре «Эдисон». В придуманных мною историях я без колебаний устраивал встречу Тарзана с Флеш Гордоном или Ника Картера с Шерлоком Холмсом. Мир индейцев и ковбоев Карла Мая и Майн Рида в моих рассказах встречался с библейским Бен-Хуром, с тайными обитателями космоса или с преступными шайками из нью-йоркских пригородов. И бывало, я, подобно Шехерезаде, оттягивающей своими сказками исполнение приговора, тянул время, рассказывая свои истории на переменках и обрывая их на самом интересном месте. Именно тогда, когда казалось, что герой наверняка пропал, совсем пропал, и нет у него никакой надежды, именно в этот момент я безжалостно откладывал продолжение (которое еще не придумал) на следующий день.
Так, бывало, расхаживал я по двору школы «Тахкемони», словно прославленный раввин Нахман из Брацлава, любивший выходить в поля с ватагой своих учеников, жадно внимавших любому его слову. Я вышагивал, окруженный плотным кольцом слушателей, боявшихся пропустить хоть одно мое слово. И среди них порой — и мои главные гонители и преследователи, но я, заливаемый потоком выходящей из берегов щедрости, особым образом приближал их к себе, именно их приглашал в самый тесный внутренний круг, иногда намекал тому или другому из них о возможных поворотах сюжета или о происшествии, от которого волосы встанут дыбом и о котором рассказано будет завтра. Таким образом, превращал я обладателя секрета в важную персону, которая могла позволить или предотвратить — по собственному желанию — утечку важной информации.
Мои первые истории переполнены были всевозможными пещерами, лабиринтами, катакомбами, первозданными лесами, морскими глубинами, притонами преступников, полями битв, галактиками… Они были населены чудовищами, мужественными полицейскими, воинами без страха и упрека. В сюжетах, развивающихся с причудливой вычурностью барокко, были козни и ужасные измены, а рядом — бесконечная самоотверженность, чувствительность, умение уступать и прощать. Среди мужских персонажей, созданных мной в начале творческого пути, были, как мне помнится, герои и подлецы, а также немало раскаявшихся негодяев, искупивших свои грехи самоотверженными поступками или геройской смертью. Были среди действующих лиц и кровожадные садисты, и всякие мошенники, и подлые предатели, которым противостояли скромные герои, с улыбкой жертвующие своей жизнью. Женские же образы, напротив, все, без единого исключения, получались у меня всегда возвышенными: несмотря на выпавшие на их долю страдания, они были преисполнены любви. Терпели страшные муки, но все прощали. Переносили пытки и даже унижения, но всегда оставались гордыми и чистыми. Полной мерой расплачивались за безумства мужчин, но все-таки прощали, полные милосердия и сострадания. Все мои женщины.
