Гюнтер Грасс - Собачьи годы
Общая тенденция безрадостна. И главный вокзал в Кельне уже не тот, что прежде. Господи Иисусе, который умеет преумножать хлеба и урезонивать сквозняки, распорядился его застеклить. Господи Иисусе, который всем нам прощает, велел покрыть свежей эмалью писсуары мужского туалета. Нет больше обремененных виной имен, нет предательских адресов. Людям хочется покоя и каждый день горячую картошку кушать; один только Матерн все еще чувствует кожей сквозняки и нутром — имена, вырезанные в сердце, почках и селезенке, ибо имена эти требуют списания, все, все до единого. Кружка пива в зале ожидания. Один обход с псом вокруг собора, дабы он пометил все его тридцать два угла. После чего еще одно пиво у стойки напротив. Болтовня с бродягами, которые принимают Матерна за бродягу. После чего последний заход в мужской туалет. Вонь все та же, хотя прежде пиво куда хуже и разбавленное. Какая дурь — тратиться на презервативы. Рядком жеребцы, прогнув крестцы, тридцать два ручейка в тридцать два стояка, все стояки безымянные, бесфамильные. Матерн покупает себе гондоны, десять упаковок. Ему надобно навестить старых добрых друзей в Мюльхайме.
— Завацкие? Они давно тут не живут. Сперва в Бедберге обосновались, открыли там маленький магазинчик мужской одежды. Помаленьку на ноги встали, и теперь у них в Дюссельдорфе шикарный салон готового платья, два этажа.
Дюссельдорф… Прежде ему удавалось избежать этого очага скверны. Все время только проездом, ни разу не сошел. В Кельне — да! И в Нойсе — с вязальной спицей. Неделю в Бернате. И на карьерах — от Дортмунда до Дуйсбурга. Как-то раз два дня в Кайзерсверте, но в самом Дюссельдорфе — ни-ни. Об Аахене приятно вспомнить. В Бюдерихе случалось переночевать, но в этой деревне на Дюсселе — никогда. На Рождество даже в Зауэрланде гулял, но не у куролесов-карнавальщиков[397]. Крефельд, Дюрен, Гладбах и даже выселки между Фирзеном и Дюлькеном, где папа со своими червяками чудеса творил, — всякое бывало, но хуже этого чумного гнойника в подслеповатых глазках круглых окон, этого осквернилища несуществующего Бога, этой горчичной кляксы, засохшей между Дюсселем и Рейном, этой прокисшей пивной отрыжки, этого изроныша, оставшегося после того, как Ян Веллем слез с Лорелеи[398], — хуже ничего быть не может. Теперь это город искусства, выставок и садов. Вавилон эпохи Бидермайер. Нижнерейнская кухня туманов и столица земли. Побратим города Данцига. Горшочек винной горчицы и гробница шута горохового. Здесь страдал и бился Граббе. «А как же, был тут с нами. Так что мы квиты. А потом он смылся.» Ибо даже Кристиан Дитрих не хотел здесь умирать, предпочтя сыграть в ящик в родном Детмольде. Смех Граббе: «Я бы весь Рим мог уморить со смеху, а уж Дюссельдорф и подавно!» Слезы Граббе, старый глазной недуг его Ганнибала: «Хорошо вам плакать, друзья-атлеты[399]! После того, как вы все захапали, самое время пролить слезу!» — Но без малейших позывов смеха и без рези в глазах, трезвый, как стеклышко, с черным псом у ноги, Матерн приходит навестить дивный город Дюссельдорф, где во время карнавала правит бело-голубая гвардия принца[400], где шелестят денежки, благоденствует пиво и пышно пенится искусство, где до конца дней живется сладко и весело, весело, весело!
Но и у Завацких общая тенденция безрадостна. Инга вздыхает:
— Мальчик мой, ты же совсем облысел.
Они живут шикарно, аж в пяти комнатах на улице Шадова прямо над своим магазином. Йохен, особенно торжественный возле встроенного в стену средней величины аквариума, говорит теперь только на литературном немецком, чудеса, правда? От добрых старых мюльхаймских времен — «Ты помнишь, Вальтер?» — сохранилась тридцатидвухтомная энциклопедия, которую они все трое не уставали листать еще во Флистедене. «А» — аметист: «Да, это мне Йохен на годовщину свадьбы подарил.» «Б» — барак: «С этого мы в Бедбурге начинали, зато потом…» «В» — Валли: «Нет-нет, Вальтер, это наша с Йохеном дочка, даже и не думай об отцовстве». «Г» — год: «Ты только представь себе, на Пасху Валли уже в школу пойдет. Как годы летят…» «Д» — Данциг: «Была тут у нас недавно встреча беженцев, но Йохен не пошел». «Е» — евреи: «Сейчас-то их все защищают». «Ё» — ёж: «Да-да, так и живем, ощетинившись на все стороны». «Ж» — жизнь: «У нас она только одна». «З» — загородный дом: «Два гектара леса, да еще пруд с утками, представляешь?» «И» — инкогнито: «Не знаю, когда он опять объявится, давно уже не был…» «Й» — йогурт: «А еще творожок с облепихой, вот и весь наш завтрак…» «К» — клавесин: «Это итальянский, в Амстердаме купили, и очень недорого». «Л» — легенда: «Да, про Золоторотика все еще судачат». «М» — материя: «Вот пощупай-ка, чувствуешь, какой матерьяльчик, и не шотландский, нашенский, поэтому у нас и дешевле, чем…» «Н» — наци: «Ладно-ладно, не надо об этом». «О» — Оскар: «Земляк ваш, играет тут в одном погребке». «П» — прислуга: «Совсем распустилась: предыдущая нам уже через две недели хамить начала». «Р» — родина: «У кого есть, а у кого уже и нету». «С» — свадьба: «Нынешняя марка в ту пору тянула пфеннигов на пятьдесят, не больше». «Т» — текстиль: «Это все Золоторотик, он нам тогда подсказал». «У» — ужин: «У нас сегодня по-простому, консервы и хлеб». «Ф» — фанатик: «Ты всегда им был, из таких никогда ничего путного не выходит». «X» — хлеб: «Теперь хоть в очереди не стоять». «Ц» — цимбалы, или на чем они там играют в этом ресторанчике? «Ч» — чиновники: «Да, они в торговой палате сперва вставляли нам палки в колеса, но после того, как Йохен туда сходил и выложил на стол письма…» «Ш» — штатский: «Да какие вы военные, кто вас, красавцев таких, возьмет?» «Щ» — щедрость: «Вот уж чего сейчас днем с огнем не сыскать». «Э» — экскурсия: «В прошлом году мы в Австрию съездили, в Бургенланд, так, развеяться». «Ю» — «Юкатан»: «Может, туда пойдем? Они недавно открылись». «Я» — «Янтарь»: «Нет, только не в „Янтарь“».
— Тогда уж лучше в «Морг». Вот куда тебе обязательно надо заглянуть. У них там эпатаж, причем какой! С ума сойти! Бесподобные наглецы! Отчаянные ребята. Фантастическое зрелище, хотя и идиотское. Во всяком случае, уж необычное — это точно. И смешное — животик надорвешь. Медицинское, так сказать. Ну конечно, не нагишом. Все только до пояса. И при этом очень торжественно. Режут прямо на твоих глазах. Может и стошнить, честное слово. Садизм, зверство, словом — жуть! По идее должно быть запрещено. Но почему-то никто не запрещает. Мы уже столько раз там были. Чебрец жуем. Да не волнуйся, Йохен заплатит.
Вообще-то псу Плутону надо бы остаться в пятикомнатной квартире со служанкой и охранять спящую дочурку Валли, но Матерн настаивает: в гастрономический ресторан «Морг» он пойдет только вместе с Плутоном. Завацкий осторожно спрашивает:
— Может, все-таки лучше в «Юкатан»?
Но Инга хочет только в «Морг». Они отправляются втроем не считая собаки. По Флингерской вверх, потом по Болькерской вниз. Разумеется, как и все дорогие заведения Дюссельдорфа, «Морг» расположен в старом городе. Владелец ресторана не вполне известен. Называют то Ф. Шмуха, хозяина «Лукового погребка», то Отто Шустера, владельца «Юкатана». Киношный Маттнер, который со своим «Горшочком» и своей «Дачей», что прежде называлась просто «Тройкой», нынче вон как размахнулся, а недавно еще и магазин открыл, «Блошиный рынок» называется, к тому часу, когда Матерн с псом и Завацкими идет кутить, стоит еще в самом начале своей карьеры. И пока они идут вдоль по Мертенской, неторопливо приближаясь к «Моргу», Инга всю дорогу ломает свою кукольную, на пять лет поблекшую головку:
— Хотела бы я знать, кто все-таки до этого додумался? Нет, правда, кому-то ведь первому должна была прийти в голову идея, верно? Золоторотик вот, к примеру, иногда такие чудные вещи рассказывал. Мы, конечно, никогда в его басни особенно не верили. На него только по части дел всегда положиться можно, но в остальном… Он, вот, к примеру, нам заливал, что у него чуть ли не собственный балет был. И все это в войну, фронтовой театр и все такое. И это притом, что он же точно не совсем арийских кровей. Уж это-то они в ту пору наверняка бы заметили. Я его пару раз спрашивала: «Послушайте, Золоторотик, а откуда вы вообще родом?» Один раз он мне ответил: Рига. А в другой раз: сейчас, мол, это место называется Свибно[401]. А как оно раньше называлось — не сказал. Но все-таки что-то в этих байках про балет есть, честное слово. Может, они тогда и вправду ничего не заметили. Вон, говорят, Шмух тоже из этих. Ну, тот, у которого «Луковый погребок». Он, вроде, все это время сторожем бомбоубежища прокантовался. Но я только двоих таких из этой породы маленько поближе знаю. Этих-то обоих ни с кем не спутаешь. Вот я и говорю — чтобы что-то такое вроде «Морга» придумать, совсем особые мозги нужны, как у Золоторотика, к примеру. Сам увидишь. Я точно ничего не преувеличиваю. Скажи, Йохен? Да это вот тут, сразу за следующим переулком, прямо напротив суда.
