Йоханнес Зиммель - Горькую чашу – до дна!
– Но при этом тебе необычайно повезло. Все симптомы говорили о том, что ты на пороге делирия. Я до смерти этого боялась! Твой озноб, кровяное давление, пульс, твои слова про крошечных человечков…
– Все это предшествует делирию?
– Да.
– А что за этим следует?
– Приступы буйного помешательства, безумное бешенство. Жуткий страх. Делирий – самое опасное состояние. Из-за ужасного возбуждения, в котором ты находишься, все больные органы перенапряжены – и сердце, и печень, и система кровообращения. Сердце может отказать. Можно получить воспаление легких… и чрезвычайно трудно заставить человека заснуть: сон тут спасителен. Но все успокоительные таблетки усиливают нагрузку на сердце, а тем более на печень. Больного в стадии делирия можно лечить только в больничных условиях, под неусыпным наблюдением врача. Нужно иметь возможность делать для него буквально все – поддерживать кровообращение, стимулировать его сердечными препаратами, вводить антибиотики против воспалительных процессов и детоксиканты для печени, а также глюкозу для поддержания сил… Со всем этим мне одной бы не справиться. Мне пришлось бы поместить тебя в ближайшую больницу, все равно какую. – Она опять поправила дужки очков. – Но случилось чудо бывает один раз на тысячу. Кто-то там наверху… – она подняла глаза к потолку, – очевидно, очень тебя любит.
– В чем же чудо?
– В том, что ты после обморока не проснулся. Делирий не наступил. Ты сразу же погрузился в спасительный сон.
– И спал два дня кряду.
Она улыбнулась и кивнула, а за окном продолжала бушевать буря и мести метель, а совсем рядом капала вода из кранов, да так громко, так невыносимо громко!
– Разумеется, сон не сделал тебя здоровым. И нам надо как можно скорее двигаться дальше. Есть хочешь?
– Нет.
– Я тут пока читала немецкие газеты. Они сообщают о твоем бегстве из лечебницы весьма осторожно. Речь идет о том, что беглец, вероятно, известный актер. Но имени не называют. Побег удался с помощью женщины-врача, но и моего имени тоже не называют. Полиция, конечно, все знает. Теперь видишь, как важно было скорее оказаться за пределами Германии?
– Но если полиция все знает…
– То и твоя кинофирма, само собой, тоже все знает.
– Я не то хотел сказать. А то, что полиция и тебя ищет.
– Конечно. Причем мое имя ей известно.
– Каким образом?
– Мне пришлось показать свое удостоверение, чтобы проникнуть в лечебницу. Я сказала доктору Троте, что когда-то лечила тебя и смогу опознать, если это ты.
– Но… тогда и тебя привлекут к суду!
– Я хочу, чтобы ты попал в Рим. Это все, чего я хочу.
Потом я вернусь в Германию и сама явлюсь с повинной. Не делай таких испуганных глаз.
– Наташа, – выдавил я с усилием, – почему ты все это делаешь?
Она опустила голову, и улыбка увяла на ее лице.
– Ты сам знаешь.
– Нет, – сказал я. – Нет и нет. Это неправда. Все дело в том, что я напоминаю тебе Бруно. Потому что я тоже алкоголик. Потому что ты хочешь помогать всем. А это неправда, Наташа!
– Нет, – ответила она спокойно. – Это правда. Я люблю тебя.
4
Много-много дней назад я сказал как-то в этой своей исповеди, что в Наташе я увидел суть восточных женщин, готовых ради любимого пойти на все, на любые лишения и любую боль, готовых защищать и охранять его своей жизнью – даже если придется совершить преступление. Наташа была на него готова. И даже на большее – вскоре я мог в этом убедиться.
В унылой и холодной комнате совсем стемнело. Буря сотрясала рамы окна, а краны все так же громко капали.
– Я люблю тебя, – сказала Наташа. Ее ладонь лежала на моей руке. – Почему именно тебя? Не знаю. Люблю, и все. Ты сделаешь меня счастливой.
– Не сделаю! Ты сама мне сказала, что человек не может сделать другого счастливым.
– Я сказала: надолго не может. А ненадолго ты сможешь. Этого мне достаточно, на большее я не рассчитываю.
– Наташа, – сказал я. – Я подлец! Я сделал несчастными всех женщин, любивших меня. Двоих довел до смерти.
– Это неправда.
– Это правда!
– Но она мне безразлична.
– А мне нет! Потому что… – Я не договорил. А хотел сказать: «Потому что я тоже тебя люблю». Но разве я имел право это сказать? Разве мог? И было ли это правдой? Разве я кого-нибудь любил в своей жизни кроме себя? И способен ли вообще любить?
Нет. Поэтому я закончил так:
– Потому что не хочу сделать и тебя несчастной. Тебя – ни в коем случае. Именно тебе я не хочу причинить боль. Никогда. Ни за что. Если бы мы познакомились раньше, лет десять назад… Тогда я еще не был таким, как теперь. Теперь слишком поздно…
– Для ненадолго еще не слишком поздно.
– Ты слишком дорога мне для этого! Я тебя слишком люблю, чтобы… – Я не договорил.
– Вот ты и сказал эти слова.
– Но это неправда!
– Это правда!
– Нет. Это неправда. Или правда. Или же нет. Это не совсем правда. Это не совсем честно. Недостаточно честно для тебя.
– Ты все еще не можешь забыть Шерли.
– Да, Наташа.
– Я знаю. Ты с ней разговаривал.
– Когда?
– Когда спал. Два дня. И две ночи.
– И ты все это слышала?
– Ты разговаривал не только с ней. Но и со мной тоже.
– И что… и что я тебе сказал?
– Один раз нечто очень приятное.
– Что именно?
Она покачала головой:
– Это моя тайна.
– Наташа. Наташа, почему мы не встретились раньше?
– Потому что Господь не пожелал.
– Господь?
– А то кто же?
– Это бессмысленно. Я никогда не смогу забыть, что произошло… И все время буду разговаривать во сне…
– А мы и разойдемся в разные стороны, расстанемся, причем скоро. Но короткое время будем вместе и счастливы, Питер.
– Что это такое – короткое время счастья?
– Это – все, – сказала Наташа.
– Это все равно что ничего, – сказал я.
– Короткое счастье – это целая жизнь.
– Но жизнь не кончается, ведь после короткого счастья не умираешь! Зато потом приходят одиночество, грусть и ожесточенность.
– И пусть приходят. Пусть.
– Нет, – сказал я. – Это правда: я тоже тебя люблю, Наташа. И именно поэтому не хочу взвалить на себя вину за твое несчастье. Поэтому хочу остаться одиноким, одиноким навсегда… И мечтать о тебе… И думать, как бы все было, как бы могло быть, если бы мы встретились раньше, на много лет раньше…
– Я люблю тебя. И ты любишь меня.
– Потому что ты мне нужна.
– Это неправда.
– Ты знаешь, до какой степени это правда. Почему ты не захотела больше ставить пластинку с песней «Темно-вишневая шаль»?
Она промолчала.
– Человек любит другого, только пока он ему нужен. Ведь так говорится в песне, правда?
– Но я так рада, что нужна тебе! Пусть ненадолго, ведь я и нужна-то буду тебе лишь очень недолго – пока ты не выздоровеешь! – Ее прохладные красивые руки гладили мое уже испещренное прыщами и нарывами лицо. – Я все знала, знала уже в то утро, когда впервые увидела тебя в отеле…
– Что ты знала?
– Как все у нас с тобой будет. И полюбила тебя сразу. И ты, ты тоже сразу это почувствовал.
– Нет.
– Наверняка почувствовал. Разве забыл… когда ты попытался взять меня силой…
– Так я думал, тебе просто… тебе просто нужен мужчина. Я думал, ты на все готова. Я ошибся.
Она наклонилась ко мне и поцеловала в губы. Я быстро отвернул лицо:
– Не надо. Прошу тебя! Мое лицо сейчас отвратительно.
– Для меня оно прекрасно. Самое прекрасное лицо на свете! – Ее щека прижалась к моей. – Ты тогда не ошибся, Питер. Ты не ошибся. Я тогда и впрямь была готова на все…
Она прижалась ко мне и еще раз страстно, горячо поцеловала меня в губы. Я ответил на ее поцелуй, и руки мои обвились вокруг ее плеч. В дверь постучали.
Наташа поднялась и поправила дужки очков.
– Avanti![41]
Вошел рассыльный и вежливо поклонился.
– Scusi, signora, il treno a Roma arivera alle sette.[42]
– Grazie, Benito. Facciamo le valigie.[43]
Бенито удалился.
– Пора сложить вещи, – сказала Наташа. – Через час поезд.
О, как громко, как невыносимо громко капало из кранов!
5
Что было потом, я почти не помню, потому что Наташа еще в гостинице дала мне сильное снотворное и двое мужчин понесли меня на носилках к вокзалу. Смутно помню только стук колес и пролетающие мимо огни безлюдных станций. Время от времени я просыпался. Открыв глаза, я видел перед собой Наташу. Она все время сидела возле моего одра.
Заметив, что я проснулся, она касалась ладонью моей щеки и улыбалась. Еще помню, что она один раз поцеловала меня и что поезд часто останавливался между станциями. В предрассветных сумерках мы двигались по направлению к окрашенным в бледно-розовые тона облакам, которые, как я догадался, висели над Римом. Я видел только небо и на нем облака, так как был слишком слаб, чтобы приподнять голову с подушки. Помню, два больших нарыва на моем лице прорвались и испачкали подушку кровью и гноем; тогда Наташа дала мне свою подушку, вымыла мое лицо, а открытые ранки продезинфицировала.
