Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
«Раскаленным вопросом» назвал он проблему взаимоотношений русских с евреями, в то время как уже совсем другие вопросы «раскалены» в стране, в том числе и в национальной области.
Фактически Солженицын не смог войти в жизнь страны и понять ее.
В то же время вклад, сделанный Солженицыным за время эмиграции, на мой взгляд, достаточно весом. Когда сегодня социологи выясняют, что 60% людей в стране поддерживают принцип: «Россия — для русских!», спокойно смотрят на истребление чеченского народа и на погромы «черных», одобряют политику Путина по установлению «властной вертикали» и «управляемой демократии», то в формировании такого гибельного умонастроения велика и лепта Солженицына.
Не войдя в жизнь страны и народа, Солженицын вошел зато под покровительство новой власти! Об этом хорошо пишет Войнович в «Портрете на фоне мифа»:
«Теперь у Александра Исаевича все хорошо. Он живет среди «новых русских» и номенклатурной знати. Награжден высшим орденом, званием российского академика и полностью признан государством. К нему в гости приезжал президент России... и ходят на поклон губернаторы, новые органчики и угрюм-бурчеевы, называющие его патриархом мысли и совестью нации... Получив из рук новой власти роскошную квартиру и построив хоромы в номенклатурном лесу среди нынешних вождей, поет нам любимую песню о самоограничении. Было бы смешно, когда бы не было так безвкусно».
На мой «вкус» — еще и очень позорно!
Подытожу. Феномен Солженицына — создание в стране его культа и мифа — тревожный Знак для России! Сахарова, антипода Солженицына, нет в живых, ни физически, ни идейно, а Солженицын — жив, и не только физически. Он живет в русском шовинизме, ксенофобии, во враждебности к Западу, к демократии, все шире и глубже распространяющихся по стране.
Глава 26
Сергей Довлатов.
Андрей Амальрик.
Выход Запада из Средневековья
После главы о Солженицыне я хотел было продолжать рассказ о деятелях его типа, но передумал, решил дать передышку читателям и себе самому и поговорить о людях иного ряда — о Сергее Довлатове и Андрее Амальрике.
Сближение мое с Довлатовым началось с того, что он стал печатать мои статьи в еженедельнике «Новый американец», который редактировал на рубеже 70—80-х годов.
Нигде моих статей в то время уже не брали, в том числе и в либеральных «Синтаксисе» (супругов Синявских) и «Стране и мире» (К. Любарского). Но, как говорится, мы любим Довлатова не только за это.
Как и когда я познакомился с ним очно, не помню. Скорее всего, на «Свободе» в Нью-Йорке, где Довлатов подрабатывал внештатным «скриптрайтером» (создателем маленьких очерков), в том числе и для моих программ.
В качестве первого знакомства мне запомнился забавный случай. В «Новом русском слове» я прочитал репортаж из модернового дома любовных свиданий. Я, помню, поразился, с каким тактом и тонким юмором репортер описал экстравагантные зрелища, представшие его глазам. Имя автора было мне незнакомо.
И вот, идем как-то мы с Анитой и Довлатовым по Нью-Йорку, речь случайно заходит об этом репортаже, и Довлатов вдруг сообщает, что это он его написал, посетив по заданию редакции то смелое заведение. Довлатов часто находился в стесненных денежных обстоятельствах и вынужден был браться за любую журналистскую работу.
Но впервые я хорошо разглядел Довлатова, придя к нему в гости в Нью-Йорке, где он жил в скромном эмигрантском районе Квинс. Довлатов произвел на меня тогда двойственное впечатление: силы и какой-то скрытой за нею слабости. Он был крупным, высоким, слегка восточного вида человеком, и было сразу ясно, что это очень добрый человек с ярким характером. Не было в нем и в помине эмигрантской суеты, завистливости, мелкого болезненного самолюбия. И в то же время в его облике было что-то бомжовое, неблагополучное, и в глазах сквозила какая-то грусть-тоска.
Помню, как он демонстративно выставил нам с Анитой бутылку вина и водку, но себе рюмки не поставил и объяснил: сухой закон! Объяснение это не удивило меня, так как я уже слышал, что он лечится от запоев и чуть ли не «зашился». И возникшее в тот день чувство жалости к нему, ощущение неблагополучия в его жизни не покидали меня в дальнейшем. И у Аниты осталось такое же впечатление.
Его писательство не приносило ему ни доходов приличных, ни большой известности у американского читателя, без чего, собственно, не могло быть и доходов. С поста редактора «Нового американца» его довольно быстро выжали, нагло подсидели коллеги по редакции, новые эмигранты, нажужжав в уши хозяина газеты, дельца из новых эмигрантов, что Довлатов своей редакционной политикой снижает доходность газеты.
«На них очень плохо повлиял капитализм», — написал он мне по этому поводу.
И самое, пожалуй, важное: я понял по его беллетристике, что Довлатов, обладая замечательным талантом, не имел серьезных тем и сюжетов, а следовательно, не мог создавать и значительные образы. Подозреваю, что он и сам это чувствовал, и это было главной причиной его неудовлетворенности жизнью. Он мне написал однажды:
«Что касается моего литературного самочувствия, то проблема известности меня, говоря без кокетства, не волнует (во что поверить невозможно! — В. Б.). Я бы, во-первых, хотел зарабатывать побольше, и то не для себя, в основном, а чтобы облегчить жизнь жене и деткам, а, во-вторых, я бы хотел написать что-то такое, от чего бы сам пришел в восторг. Все остальное несет в себе пародийно-эмигрантский оттенок» (письмо от 7 апреля 1986 года).
Если бы Довлатов мог оставаться в России, если бы он там начал свой литературный путь и прошел бы по нему значительное расстояние, он, может быть, и вышел бы постепенно на крупные темы, сюжеты и образы, но начинать карьеру писателя в чужой стране — дело почти безнадежное. То, чего достиг Довлатов в Америке, это, наверное, максимум возможного, и достичь этого можно было только с его талантом.
Между прочим, и меня почти наверняка ждала бы тяжелая судьба, имей я в эмиграции возможность заниматься прозой: мой литературный путь на родине был слишком коротким.
Хотя дело не только в отсутствии родной почвы. Мелкотемье, на мой взгляд, было проклятьем и для большинства писателей, живших в советской России. Здесь сказывался и запрет на многие темы, и отсюда внутренняя цензура, которая страшна не столько сама по себе, сколько своим притупляющим действием на смелость и фантазию писателя, на его наблюдательность. Зачем наблюдать то, о чем нельзя писать! Сказывается и давление русской классики: страшно касаться тем и сюжетов, близких к классическим, соревноваться с великими писателями.
Начав писать в эмиграции, Довлатов не привез с собой и литературного имени, а в русской эмиграции без «имени» — полный «кердык». Никто не поддержит, а ногу — подставят! Не было у Довлатова и диссидентского «партстажа», который в эмиграции имел большее значение, чем стаж для членов КПСС. И он не только не сидел в лагере, но, будучи в армии, служил в охране лагеря! Сколько поводов, чтобы диссидентская братия могла смотреть на него сверху вниз!
В Штатах, рассказывал мне Довлатов, как-то где-то собрались литературно-политические эмигранты либеральной ориентации. Влезает на трибуну Коржавин и начинает поносить Довлатова и редактируемый им «Новый американец». Разойдясь, Коржавин доехал до того, что назвал журнал Довлатова говном. И все молчали. На счастье, в тусовке участвовал недавно прибывший на Запад Владимир Войнович, и он возмутился выступлением Коржавина, осадил его, как он это умеет делать, и потребовал, чтобы Коржавин извинился перед Довлатовым. Войнович приехал на Запад с «именем», и Коржавин оробел и, кряхтя, начал извиняться, но так вывернул свое извинение, что все равно получилось, что и журнал Довлатова и он сам — говно!
Довлатов потом великолепно описал это собрание в маленькой новелле «Старик Коржавин нас заметил...»
Да, из писателей Довлатов и Войнович — единственные, кто вели себя в эмиграции достойно, не холуйствуя, не злобствуя.
Если бы либеральные эмигранты обладали чувством ответственности, болели за развитие демократических настроений в России, они должны были бы не только защитить Довлатова, но и добиваться, чтобы редактируемый им журнал собрал вокруг себя всех демократов в эмиграции и стал бы этаким анти-«Континентом».
Живя по разным сторонам океана, мы с Довлатовым встречались нечасто и дружили в основном «путем взаимной переписки». Приведу наиболее интересные выдержки из писем Довлатова, которые лучше всего характеризуют его, а заодно и новую эмиграцию.
Из письма от 26 ноября 1983 года (мы с Довлатовым были еще на «Вы»):
