Виктория Токарева - Рассказы и повести (сборник)
Дюк ходил по квартире хмурый и подозрительный, как бизон в джунглях, но мама ничего не замечала. На нее навалилась куча хозяйственных дел. Она стирала белье, запускала в производство обед и носилась между ванной, кухней и телефоном, который победно-звеняще призывал ее из внешнего мира. Мама спешила на зов, сильно топоча, вытирая на ходу руки, и Дюк всякий раз подозревал, что это звонит амур и процесс кражи уже начался или может начаться каждую секунду.
Наконец мама заметила его настроение и спросила:
— Ты чего?
— Ничего, — ответил, вернее, не ответил Дюк. — Не выспался.
Он улегся спать в половине десятого, но заснуть не мог, потому что вдруг понял, он обречен. Аэлиту засекут довольно скоро, может быть в ЗАГСе, куда она предъявит фальшивый паспорт. Ей зададут несколько вопросов, на которые она, естественно, ответит. И Дюка посадят в тюрьму по статье 241/17. В камеру придет Хренюк и скажет: «Я тебя предупреждал. Ты знал. Значит, ты совершил умышленную подделку документа, чем подорвал паспортную систему, которая является частью системы вообще. Значит, ты государственный преступник».
Шпагу над ним, как над Чернышевским, конечно, не сломают, а просто пошлют в тюрьму вместе с ворами и взяточниками. Правда, можно и в тюрьме остаться человеком. Но поскольку Дюк — нуль, пустое место, то он и там не завоюет авторитета, и ему достанется самая тяжелая и унизительная работа. Например, чистить бочку картошки в ледяной воде.
Дик услышал, как кто-то взвыл, а потом вдруг сообразил, что это его собственный вой. Взрывная волна страха выкинула его из постели, выбила из комнаты и кинула к маме. Мама уже засыпала. Дюк забился к ней под одеяло, стал выть потише, обвывая ее волосы и лицо.
— Ну что ты, талисманчик мой? — мама нежным, сильным движением отвела его волосы, стала целовать в теплый овечкин лобик. — Уже большой, а совсем маленький.
Он был действительно совсем маленьким для нее. Так же пугался и плакал, так же ел, слегка брезгливо складывая губы. От него так же пахло сеном и парным молоком. Как от ягненка.
— Ну что с тобой? Что? Что? — спрашивала мама, плавясь от нежности.
И Дюк понял, что нет и не будет никакого амура. Мама никогда не выйдет замуж, а он никогда не женится. Они всю жизнь будут вместе и не отдадут на сторону ни грамма любви.
Мама грела губами его лицо. Ее любовь перетекала в Дюка, и он чувствовал себя защищенным, как зверек в норке возле теплого материнского живота.
— Ну что? — настаивала мама.
— А ты никому не скажешь?
— Нет. Никому.
— Поклянись.
— Клянусь.
— Чем?
— А я не знаю, чем клянутся?
— Поклянись моим здоровьем, — предложил Дюк.
— Еще чего… — не согласилась мама.
— Тогда я тебе ничего не скажу.
— Не говори, — согласилась мама, и это было обиднее всего. Он не ожидал такого хода с маминой стороны.
Потребность рассказать распирала его изнутри, и он почувствовал, что лопнет, если не расскажет. Дюк полежал еще несколько секунд, потом стал рассказывать — с самого начала, с того классного часа, до самого конца совершения государственного преступления.
Но мама почему-то не испугалась.
— Идиотка, — сказала она раздумчиво.
— Кто? — не понял Дюк.
— Твоя Нина Георгиевна, кто же еще? Кто это воспитывает унижением? Хочешь, я ей скажу?
— Что? — испугался Дюк.
— Что она идиотка?
— Да ты что! У меня и так общий балл по аттестату будет три и три десятых. Куда я с ним поступлю?
— Хочешь, я тебя в другую школу переведу?
— Мама! Я тебя умоляю! Если ты будешь грубо вмешиваться, я ничего не буду тебе рассказывать, — расстроился Дюк.
— Хорошо, — пообещала мама. — Я не буду грубо вмешиваться.
Дюк лежал в теплой, уютной темноте и думал о том, что другая школа это другие друзья. Другие враги. А он хотел, чтобы друзья и даже враги были прежними. Он к ним привык. Он в них вложился, в конце концов. Машу Архангельскую он сделал счастливой. Марееву — стройной. Тете Зине выразил свой протест. Лариске обеспечил летний отдых в Прибалтике с садом и огородом.
— Знаешь, в чем твоя ошибка? — спросила мама. — В том, что ты живешь не своей жизнью. Ты ведь не талисман.
— Не известно, — слабо возразил Дюк.
— Известно, известно, — мама поцеловала его, как бы скрашивая развенчание нежностью. — Ты не талисман. А живешь как талисман. Значит, ты живешь не своей жизнью. Поэтому ты воруешь, врешь, блюешь и воешь.
Дюк внимательно слушал и даже дышать старался потише.
— Знаешь, почему я развелась с твоим отцом? Он хотел, чтобы я жила его жизнью. А я не могла. И ты не можешь.
— А это хорошо или плохо? — не понял Дюк.
— В библии сказано: «Ни сыну, ни жене, ни брату, ни другу не давай власти над тобой при жизни твоей. Доколе ты жив и дыхание в тебе, не заменяй себя никем…» Надо быть тем, кто ты есть. Самое главное в жизни найти себя и полностью реализовать.
— А как я себя найду, если меня нет?
— Кто сказал?
— Нина Георгиевна. Она сказала, что я безынициативный, как баран в стаде.
— Ну и что? Даже если так. Не всем же быть лидерами… Есть лидеры, а есть ведомые. Жанна Д'Арк, например, вела войско, чтобы спасти Орлеан, а за ней шел солдат. И так же боролся и погибал, когда надо было. Дело не в том, кто ведет, а кто ведомый. Дело в том, куда они идут и с какой целью. Ты меня понял?
— Не очень, — сознался Дюк.
— Будь порядочным человеком. Будь мужчиной. И хватит с меня.
— Почему с тебя? — не понял Дюк.
— Потому что ты — моя реализация.
— И это все?
— Нет, — сказала мама. — Не все.
— А как ты себя реализовала?
— В любви.
— К кому? — насторожился Дюк.
— Ко всему. Я даже этот стул люблю, на котором сижу. И кошку соседскую. Я никого не презираю. Не считаю хуже себя.
Дюк перевел глаза на стул. В темноте он выглядел иначе, чем при свете, — как бы обрел таинственный дополнительный смысл.
— А без отца тебе лучше? — спросил Дюк, проникая в мамину жизнь.
Они впервые говорили об этом. И так. Дюку всегда казалось, что мама это его мама. И все. А оказывается, она еще и женщина, и отдельный человек со своей реализацией.
— Он хотел, чтобы я осуществляла его существо. Была при нем.
— А может быть, не так плохо осуществлять другого человека, если он стоит того, — предположил Дюк. — Чехова, например…
— Нет, — решительно сказала мама. — Каждый человек неповторим. Поэтому надо быть собой и больше никем. Дай слово, что перестанешь талисманить.
— Даю слово, — пообещал Дюк.
— Это талисманство — замкнутый порочный круг. Все, кого ты облагодетельствовал, придут к тебе завтра и снова станут в очередь. И если ты им откажешь, они тебя же и возненавидят, и будут помнить не то, что ты для них сделал, а то, что ты для них не сделал. Благодарность — аморфное чувство.
Дюк представил себе, как к нему снова пришли.
Аэлита — за новым ребенком в новой семье. Тетя Зина — за ковром, Виталька Резников — за институтом, Маша — за Виталькой. Кияшко захочет вернуть все, что когда-то раздарила.
— Даю слово, — поклялся Дюк.
— А теперь иди к себе и спи. И не бойся. Ничего с тобой не будет.
— А с Аэлитой?
— И с ней тоже ничего не случится. Просто будет жить не в своем возрасте. Пока не устанет. И все. Иди, а то я не высплюсь.
Дюк побежал трусцой к себе в комнату, обгоняя холод. Влез под одеяло. Положил голову на подушку. И в эту же секунду устремился по какой-то незнакомой лестнице. Подпрыгнул, напружинился и полетел в прыжке. И знал, что, если напружинится изо всех сил, может лететь выше и дальше. Но не позволял себе этого. Побаивался. Такое чувство бывает, наверное, у собаки, играющей с хозяином, когда она легко покусывает его руку и у нее даже зубы чешутся — так хочется хватит посильнее. Но нельзя. И Дюк, как собака, чувствует нетерпение. И вот не выдерживает-напрягается до того, что весь дрожит. И летит к небу. К розовым облакам. Счастье! Вот оно! И вдруг пугается: а как обратно?
И в этот момент взвенел телефон.
Дюк оторвал голову от подушки, обалдело смотрел на телефон, переживая одновременно сон, и явь, и ощущение тревоги, звенящей вокруг телефона.
Он снял трубку. Хрипло отозвался:
— Я слушаю…
Там молчали. Но за молчанием чувствовалась не пустота, а человек. Кто это? Аэлита? Зомби? Маша Архангельская? Кому он понадобился…
— Я слушаю, — окрепшим голосом потребовал Дюк.
— Саша… Это ты? Извини, пожалуйста, что я тебя разбудила…
Дюк с величайшим недоумением узнал голос воспитательницы Нины Георгиевны. И представил себе ее лицо с часто и нервно мигающими глазами.
— Мне только что позвонили из больницы и сказали, что мама плохо себя чувствует. И чтобы я пришла. Я очень боюсь.
Дюк молчал.
— Ты понимаешь, они так подготавливают родственников, когда больной умирает. Они ведь прямо не могут сказать. Это антигуманно…
