Гурам Дочанашвили - Только один человек

И он глядел сощуренными от улыбки и солнца глазами.

И вдруг нахмурился:

Ведь в бескрайнем море обитал чернокудрый Посейдон, беспо­щадный и грозный... В плоды дерев, оскверненных кровосмешением, вкралась погань: вишня то или яблоко, налитое такой густой красно­той, тяжело свисает с ветви... На Аполлона, властителя муз, легли тяжкие грехи, его точеные руки обагрены кровью; а суженой спутнице Афродиты Урании — Афродите Пандемос не дают покоя ее изобиль­ные телеса... И хотя плоть нисколько не тревожила богиню спра­ведливого возмездия, единственную непорочную деву из всей блуд­ливой отрасли Нюкты, строгую Немесиду, но одно время этот самый Зевс до того стал на нее наседать, что она, спасаясь от его гнусных притязаний, обратилась в гусыню, да только кого-кого, а Зевса-то было не провести! — он тут же обернулся лебедем и, набросившись на Немесиду, взял-таки свое; правда, ее вины в том не было, и все-таки ей уже не поверишь, как прежде, до конца. А у вопиящего в пылу бит­вы бога войны Ареса и в мирные времена все тело вопияло. Срывали взятки...

А что боги, то и люди...

Лишь бы только как-нибудь отличиться, а в хорошем или пло­хом — это дело десятое. Главное — встряхнуть разжиженные мозги. Ну, взять хоть бы победоносного, весьма сильно нашумевшего во времена Скирона и позже Атрея, увенчанное лаврами имя которого с гордостью носили потомки, величавшие себя Атридами. И вот, ока­зывается, за каковые заслуги: Атрей и родной его брат Тиест убили на глазах у своей матери сводного брата — безвинного Крисипоса. После этого дебюта все трое поспешно бежали, укрылись у царя Микен, а когда тот при подозрительных обстоятельствах отправился к праотцам, Атрей стал царем. Тиест же, обольстив белоногую жену родного брата, Аэропу, стал с помощью семейной возлюбленной подкапываться под его доброорнаментированный трон. Проведав о происках родного своего братца, Атрей изгнал его из пределов царства, но Тиест умудрился издали стакнуться с сыном Атрея; заговор и на этот раз был раскрыт, и Атрей, впопыхах, не разобрав­шись толком, велел повесить собственного сына, а чуть позже, раздосадованный таким промахом, пригласил к себе, в знак примире­ния, Тиеста и хлебосольно скормил ему мясо собственных его сыно­вей, жену же свою, Аэропу, от утопил в море, чем, не будь дурак, очень неплохо воспользовался Посейдон. Далее Атрей, следуя предначертанию авгуров, отправился на поиски Тиеста, но вместо него набрел на его дочь Пелопею и женился на ней. Но Пелопея, оказывается, несколько ранее сожительствовала со своим отцом — Тиестом и через восемь месяцев родила, неизвестно от кого, неизвестночейного Эгиста. А когда этот неизвестночейный Эгист вошел в пору мужества и расцвета, мнимый папаша Атрей подослал его убийцей к своему то ли брату, то ли тестю или свату, то ли еще к кому, Тиесту, но Тиест, узнав своего то ли сына, то ли внука или племянника и прочее, выложил ему задним числом всю подноготную, в связи с чем ненароком зачавшая в свое время Пелопея закололась пылкоострым кинжалом, Эгист же заколол тем же кинжалом своего то ли отца, то ли дядю, то ли дважды дядю или нечто среднее между свойственником и деверем — Атрея, а еще позже — кем там он до­водился: то ли двоюродным или троюродным братом, то ли братом и другом, — ну, в общем, сына Атрея — Агамемнона, так как, пока Агамемнон размахивал в издалекаприметной Трое пылконоженным мечом, этот неопределенночейный Эгист до того сдружился с его ода­ренной и тем и сем супругой Клитемнестрой, что не мог без нее уснуть, и если Агамемнон не терял времени с пленными женами там, то Кли­темнестра здесь так неусыпно бодрствовала по ночам, что потом целыми днями зевала, так что, когда победоносный, отягченный награбленным Агамемнон вернулся домой вместе со своей избран­ницей, бедной Кассандрой, она, Клитемнестра, с тем неопределенночейным Эгистом давай их кромсать и кромсать остролезвийными мечами, после чего сын Агамемнона Орест, воспользовавшись помощью родной своей сестры, Электры, давай пырять и пырять доброинкрустированным мечом родную матушку — Клитемнестру и того неопределенночейного Эгиста. Оох, уж эти мне гордые своим именем Атриды...

Что тут было делать Скирону... В чаянии пришествия великого владыки, упорядочивателя Хаоса, он то с надеждой глядел на но­сившую его Землю, то с верой и упованием возводил взор в еще более пространное и более глубокое, чем бескрайнее море, небо, от яркого блеска которого глаза у него теперь уже вовсе не болели, а только сле­зились, и хотя, казалось, эти коварные, алчные временщики-боги крепко-накрепко прибрали к рукам все, чего мог достигнуть глаз, Скирон знал, Скирон чувствовал. Скирон верил, что еще явится тот единый, исполненный благости вседержитель, добром подчинит себе все зримое и незримое и своим непостижимым для смертных разумом обратит к добродетели и его, Скирона, и Атрея, и еще тьмы и тьмы им подобных. Но это казалось таким отдаленным в веках, что, подавленный печалью Скирон и не надеялся дожить, однако он знал, что должен все-таки ради Него что-то заранее предпринять, сделать какой-то шаг для встречи с Ним, должен что-то свершать и свершать, чтоб этот щедрый и многокрасочный мир, пусть не весь, но хоть его малая, предпещерная, принадлежащая ему, Скиро­ну, частица, осквернялась как можно меньше; часто сиживая в мозгу той угрюмой скалы, Скирон, весь обратившись в сомнение и раздумье, сравнивал друг с другом тех жадных богов и выпестованных ими людей; из-за этих подлых правителей люди, уподобив­шись совам, разучились при свете дня видеть в этом мире добро, и Скирон так сострадал им, так жалел их скудных духом, обреченных жалкому прозябанию, что порой ему думалось, что не только, мол, суженая Воде Тиро, но и та, преданная им забвению женщина, помесь ласточки и змеи, даже имени которой он не желал вспоминать, будто и не так уж были виноваты, став игралищем страстей тех дер­жавших их в своей власти богов.

...С той поры Скирон, хоть и приобщившийся несказанной доброте, сделался угрюмым, как сама его скала. И менялся он только на людях. То новое, что он для себя открыл, теперь обернулось для него неким призванием. Если до сих пор он только грабил прохожих, то теперь стал их и убивать. Убивал он низких помыслами и зло­действующих, отделяя их души от мерзостной плоти.

И только одному пришельцу сказал он об этом. В тот солнечный, яркий день журавль не подал ему никакой вести. Гость заявился в полдень, когда стояла самая жара; приметив этого человека невда­леке, Скирон с вялым любопытством наблюдал, как тот шнырял туда-сюда в поисках худопрославленного разбойника. Наконец, человек приблизился к прилегшему в тени Скирону и говорит:

— Издалеказримый, пылкомуравьиный остров Эгина моя дер­жава, Эак я, ведущий беседы с Зевсом.

— Ах! — сказал Скирон, чуть приподнявшись и глянув на не­го пренебрежительно снизу вверх. — Значит, говоришь, издалеказримая Эгина владение твое, а сам ты Эак, ведущий беседы с Зевсом?

— Да, — с гордостью подтвердил тот.

Казалось, он достоин был быть сброшенным.

— Выходит, ты близок с Зевсом? — спросил Скирон.

— Даже очень.

— Воот оно как... Даже сама Гера с ним не очень-то близка. И ты лицезрел его?

— А как же.

— Или издали с ним беседуешь?

— Нет, что ты... Как вот сейчас с тобой. Это он и сделал меня царем.

— Почему?

— Он, милостивец, заселил безлюдный остров Эгину людьми.

— Я спрашиваю, почему он сделал тебя царем?

Гость вновь горделиво вскинул голову:

— Эак я, славный благородством своим и справедливостью, покоряющий морские просторы на крутобоком корабле.

Что-то подобное Скирон действительно слышал о каком-то Эаке. Значит, это он-то и стоял перед ним, разглагольствуя:

— И Громовержец населил мою Эгину хорошими людьми.

Скирон горестно усмехнулся:

— Да, но где он набрал для тебя хороших людей на целое царство...

— Он превратил в людей муравьев.

— И тебя... сделал царем над ними?

— Да.

— И ты над ними властвуешь?

— Единолично.

— Значит, они так и остались муравьями...

— Нет, это потому, что я властвую справедливо.

— И как же это тебе удается? Быть в хороших отношениях с этими богами и...

— Эак я, — в который раз повторил ему гость, — славный своим благородством и справедливостью.

Скирон его внимательно разглядывал. А, может, он и не заслуживал смерти...

— А чего же тебе от меня надобно... Ты и так, оказывается, недурно обстряпал свои дела.

И тогда гость сказал:

— Я хочу взять в жены твою дочь, Скирон.

— Как... — вздрогнул Скирон.

— Я желаю жениться на твоей дочери.

Что же это происходило. Похоже, самого разбойника собирались ограбить. Скирон было растерялся...

— А она тебя хочет?

— Да.

Скирон вдруг потерял под собой почву. Но с чего бы...

— Тогда чего ж вы хотите от меня?