Артуро Перес-Реверте - Осада, или Шахматы со смертью
— Да плевать мне, кто вы есть…
Он стоит близко, дышит вином. Комиссару не нравится ни смысл высказывания, ни тем более его тон. На какой-то миг он, чуть было не поддавшись побуждению, от долгой службы в полиции ставшему почти машинальным, хочет пустить в ход свою трость, проучить наглеца. Дерзкий щенок. Откуда-то он его знает… Что-то связанное с морем, с кораблями… Кажется, вспомнил. Моряк, без сомнения. Напился и куражится. Но чем-то его замашки отличаются от обычной хамоватой повадки матросни, хаке, махо и прочих беспутных удальцов из низов общества. Эта наглость — особенная, утонченная и оттого — особенно оскорбительная. Нахальство очень породистого щенка.
— Что-нибудь не так?
Комиссар при звуке голоса, нежданно раздавшегося у него за спиной, едва не вздрагивает. Подходит второй. Обернувшись, Тисон видит смуглое лицо с широкими бакенбардами, спокойные светлые глаза, два ряда золотых пуговиц, поблескивающих в свете лампадки.
— Этот господин — с вами? — спрашивает комиссар.
Молчание новоприбывшего предполагает утвердительный ответ. Поигрывая тростью, Тисон высказывается в том смысле, что пока все так, а дальше видно будет. Второй смотрит с прежней пытливостью. Он с непокрытой головой, с мокрыми от дождя волосами. На плечах искрятся крупные капли. От него тоже несет кабацким духом.
— А вы, если я расслышал правильно, из полиции? — произносит он наконец.
— Полицейский комиссар.
— А здесь, что ли, службу несете? Следите, чтобы граждане не смели оправляться на улице? Особенно в такую ночь, как сегодня… Когда и без них мокро, да?
Сказано хладнокровно и очень язвительно. Скверное начало. Рохелио Тисон только что окончательно узнал обоих: это моряки с корсарского корабля, капитан и помощник, с которыми он летом уже имел увлекательную беседу на Кадете. Беседу столь же малоприятную, как эта, но тогда, по крайней мере, было сухо и тепло. Он в ту пору занимался делом о контрабанде и рейсах через бухту и в результате вышел на Мулата.
— Я, товарищ, службу свою куда захочу, туда и отнесу. И поставлю, где сочту нужным.
— Гусь свинье не товарищ, — отвечает юноша.
Тисон соображает стремительно. С большим удовольствием он раскроил бы голову наглому вертопраху — теперь отчетливо вспоминается, что и в прошлый раз едва поборол это желание, — однако понятно, что эти двое видали разные виды, так что гляди, не вышло бы себе дороже. Как бы самого не вынесли из-под арки ногами вперед, тем паче что он тут один против двоих, к тому же налитых вином ровно до той отметки, когда с копыт оно еще не валит, но придает твердости и подбавляет опасного задора. А вокруг, как назло, не видно патрульных. Еще бы, с досадой думает комиссар, дураков нет обходить улицы под таким ливнем — укрылись наверняка в какой-нибудь харчевне. Сукины дети. И потому разговор комиссар продолжает не на столь высоких тонах.
— Я шел тут за одним… — с деланым простодушием объясняет он, — и в темноте, наверно, спутал с ним вашего товарища…
Полыхнувшая снаружи яркая зарница, подобно вспышке орудийного выстрела, освещает пространство под аркой, выхватывая из тьмы силуэты троих мужчин. Тот, что в бакенбардах, — капитан Лобо, вспоминает Тисон — молча смотрит на него с таким видом, словно основательно размышляет над только что услышанным. Потом коротко кивает:
— Мы вроде бы знакомы.
— Да. Беседовали как-то раз, — подтверждает Тисон. — Довольно давно.
В ответ молчание. Да, он не из тех, думает комиссар, кто будет попусту сотрясать воздух угрозами. И он, и его спутник. Но вот корсар снова кивает:
— Мы сидели в таверне тут неподалеку. Теплой, что называется, компанией… Мой товарищ вышел проветриться, ну и облегчиться заодно… Завтра снимаемся с якоря.
Теперь кивает уже Тисон:
— Я, видно, обознался.
— Ну, в этом случае будем считать, что разобрались. Так?
— Скорей всего.
— Тогда позвольте пожелать вам спокойного дежурства.
— А вам — веселой ночки.
Тисон из-под свода арки смотрит вслед морякам: вновь превратившись в смутные бесформенные силуэты, они выходят на дождь, и их тени — одна подле другой — ложатся на землю под густой завесой ливня, пока не растворяются во тьме, которую время от времени, треща, как выстрелы, полосуют зарницы молний. Теперь комиссар окончательно все вспомнил: это ведь тот самый Лобо, что месяца два назад, если верить слухам — наверное никто не знает, а те, кто был при этом, воды в рот набрали, — на поединке, имевшем место под Санта-Каталиной, раздробил бедро какому-то инженер-капитану. Сволочной малый — и жёсток, и жилист.
16
Блеск воды и соли. Высокие белоснежные дома выглядывают из-за деревьев Аламеды, пестрят изобилием цветов за узорчатым железом балконных перил и верандами, выкрашенными в зеленое, красное и синее. Кадис — как на картинке, думает Лолита Пальма, когда выходит из церкви, поправляя легкую золотистую мантилью, шпильками подколотую к высокому гребню в волосах, и присоединяется к другим гостям, которые стоят под совсем мексиканского вида колокольнями церкви Кармен. Раскрытым веером прикрывает глаза от яркого света. Чудесный день, как нельзя лучше подходит для такого события — только что окрестили сына Санчеса Гинеа-младшего. Младенец спит на руках у восприемницы, утопая в лентах и кружевах, в поздравлениях, ласковых словах, нежностях и пожеланиях долгой и счастливой жизни, которая должна быть так же щедра и благосклонна к нему, как и к его городу. «Ты мне его дал мавром, я тебе его возвращаю христианином», — говорит по старинному обычаю крестная мать Мигелю Санчесу. Кажется, даже французские пушки славят крестины, ибо начали палить с Трокадеро не раньше и не позже, а в тот самый миг, когда таинство завершилось. Хотя они теперь бьют ежедневно, однако этот квартал — вне пределов их досягаемости, так что доносится лишь отдаленный, размеренный грохот, к которому осажденный город давно уже привык.
— Взамен музыки, — замечает кузен Тоньо, отрезая кончик сигары.
Лолита Пальма оглядывается по сторонам. Многочисленные гости — в светлых широкополых шляпах, в кружевных мантильях — белых, золотистых или черных, сообразно возрасту и семейному положению — безмятежно беседуют на пятачке между церковными воротами и бастионом Канделария и мало-помалу, не садясь в ожидающие на эспланаде кареты, продвигаются по Аламеде туда, где состоится прием. Дамы идут под руку с мужьями или родственниками; дети носятся по белесой земле; те и другие наслаждаются сиянием чарующих, без малейшего изъяна, моря и неба, простершихся за крепостными стенами до самой Роты и Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, — наслаждаются так, словно все это принадлежит им. И в известном смысле так оно и есть.
— Расскажи нам, Лолита, как все прошло вчера вечером, — просит Мануэль Санчес Гинеа. — Говорят, был большой успех?
— Да… Успех был большой. А страх — еще больший.
Разговоры — их ведут в основном мужчины — вертятся вокруг негоции и последних событий на театре военных действий, как всегда складывающихся не в пользу испанцев: пала Аликанте, под Борносом разбит генерал Бельестерос. Вовсю обсуждается слух о том, что французы собираются ударить по Карраке и, разомкнув таким образом всю систему обороны на Исла-де-Леоне, будут непосредственно угрожать Кадису. Впрочем, в это никто не верит. Город в кольце своих стен чувствует себя неуязвимым. Гораздо больший интерес у присутствующих вызывает истинное событие дня — премьера спектакля, состоявшегося вчера в театре на улице Новена. Представлен был водевиль «Что может должность» — легковесный, как водится, но живой и остроумный, только что вышедший из-под пера Пако Мартинеса де ла Роса и долгожданный, ибо полон колких намеков на консерваторов-роялистов, которые в обмен на официальные посты, теплые места и прочие блага с подозрительным воодушевлением ратуют за либеральные, конституционные идеи. Лолита смотрела спектакль из своей ложи в компании с Куррой Вильчес, ее мужем, кузеном Тоньо и Хорхе Фернандесом Кучильеро. Аншлага не было, но партер заполняли множество общих знакомых и единомышленников автора — Аргельес, Кейпо де Льяно, Кинтана, Мехия Лекерика, Тоньете Алькала Галиано и другие. И разумеется, дамы. Изящные и пикантные сценки приветствовались одобрительными рукоплесканиями, но кульминация настала, когда посреди спектакля французская бомба по касательной задела крышу театра и разорвалась неподалеку. Начался большой переполох, кое-кто из зрителей в панике покинул залу, но прочие, вскочив на ноги, потребовали, чтобы спектакль продолжался, — и, под бурные аплодисменты публики, актеры с большим присутствием духа возобновили действие. Лолита Пальма была в числе тех, кто досидел до самого конца.
— Неужели тебе не было страшно? — спрашивает Мигель Санчес Гинеа. — Курра призналась, что выскочила сломя голову. С мужем вместе.
