Максим Кантор - Учебник рисования

Роза Кранц сказала так:

— Известный, к сожалению, феномен русского сознания: эсхатологическое мышление. Его носитель не замечает реальность.

А Леонид Голенищев сказал так:

— Моего деда, — он показал на дагерротип, в тициановском мужчине стали заметны фамильные черты, — подняли на вилы крестьяне в усадьбе. Сожгли библиотеку — мой дед был специалистом по Клавдию, переводил с латыни. Кое-какие книги удалось спасти, — Леонид кивнул на добротные, в телячьей коже, фолианты, — остальное сгорело. Тетки — маленькие девочки — скитались по России, насмерть замерзли зимой восемнадцатого. Мать выжила чудом — прислуга сдала ее в приют.

И Леонид показал Павлу семейный альбом темных от времени фотографий: две хрупкие девочки играют в саду в бадминтон, двухлетний младенец сидит в гамаке, гроздья сирени на первом плане, вдали богатый дом.

— Это теперь и твоя семья, — сказала Павлу Елена Михайловна, — это и твое горе.

— Пойми, — терпеливо сказал Голенищев, — в России были и другие проблемы, кроме помощи испанским голодранцам.

— Пусть так, — сказал Павел; участь замерзших девочек произвела на него впечатление, — но при чем здесь Малевич?

— Те самые люди, что жгли библиотеку, запретили Малевича, — так сказал Голенищев. — Мой дед, кстати, был меценат — собирал авангард. Эти люди разграбили коллекцию, сожгли библиотеку, убили деда.

— Но они же Малевича и разрешили — спустя пятьдесят лет. И они объявили его гением — еще через десять лет. И библиотеку новую они напечатали. И дали тебе министерский портфель. И девочек пожалели. Эти люди, которые запрещают и разрешают Малевича, они сегодня одних девочек жалеют, а завтра других.

— Что ты имеешь в виду?

— Девочки играли в воланы, а потом воланов лишились, потому что существовали миллионы других девочек, у которых воланов не было.

— Дети! Невинные дети!

— Да, и те тоже. Не менее невинные — только без воланов. Конечно, — замахал Павел руками, — вы не думайте, что мне не жалко девочек! Они знать не могли о том, как устроен мир! Но у играющих в воланы девочек был папа, который знал, что за границами сада с сиренью есть другой мир. И есть население России, которое столетиями продают как скот для того лишь, чтобы его дочки в саду играли в воланы. Он мог догадаться, что рано или поздно папы других девочек, тех, у кого нет воланов, придут к этому хорошему папе — и всадят ему вилы в живот.

— Вы оправдываете это убийство? — ахнула Роза Кранц.

— Я говорю про другое: тот, кто выписал мандат на убийство папы девочек, — сначала вдохновлялся Малевичем, потом его запретил, потом опять достал из запасника. Малевич от этого не поменялся — квадрат, он и есть квадрат. Просто девочек сменили — сначала разрешили одним голодать, а другим играть в воланы, потом наоборот, потом снова позиции поменяли — девочек много, квадрат пригодился на все случаи. Сначала его именем одних девочек мучили, потом других. Авангардное искусство — оно как мандат на деятельность: сегодня социализм строим, завтра капитализм. Это как вексель.

— Выходит, мой дед сам виноват, — весело сказал Леонид. — Ты считаешь, если дед собирал авангард, то он сам виноват в том, что его убили?

— Когда берешь вексель, надо знать, что придется платить. По любому кредиту надо рассчитаться.

— Опомнись, — сказала Елена Михайловна, — ты говоришь чудовищные вещи.

Павел достал фотографию, которую с некоторых пор всегда носил с собой: на ней молодая еще бабушка, Татьяна Ивановна, вела тощую лошадь мимо кривого сарая. Он положил фотографию рядом с той, на которой хрупкие девочки играли в бадминтон.

— Эту лошадь звали Ласик, это лошадь моей бабушки, матери моего отца, — сказал он матери и Леониду Голенищеву, — ее съели в голодном году.

— Отец народов организовал голод в Поволжье.

— Тогда голод случился по вине отца народов, а другой, когда умерла почти вся семья, случился до революции — в восьмом году. И по чьей вине он случился тогда? Вещами распоряжался отец твоих девочек, коллекционер. И, надо сказать, от восьмого года до двадцать четвертого в судьбе моей семьи мало что поменялось.

— Вижу, жалости мои девочки не дождутся.

— Мне всех жалко, — сказал Павел, — и этих девочек, и других девочек, и лошадку тоже; и нет причин жалеть твоих девочек больше прочих.

— Не по-христиански рассуждаешь, — сказал Леонид, — рассуждаешь, как революционер.

— Христос и был революционером, — сказал Павел.

— Христос был против убийства, — сказал Леонид Голенищев и поднял палец.

— Разве он не сказал: не мир я принес, но меч?

— Он имеет в виду будущее — Страшный суд, — сказала Голда Стерн.

— Поскольку в будущее отныне берут не всех, — заметил на это Павел, — лучше разобраться сегодня. Христос говорит: не отменять закон Отца моего я пришел, но исполнить. Исполнится то, чего хотел Отец, — сегодня, здесь.

— Ох, чувствую, договоримся мы до изгнания торгующих из храма; ох, достанется нам, галеристам и кураторам, на орехи! — И Роза Кранц рассказала о своем участии в продаже полотен авангардистов западным коллекционерам.

— Да, — сказал Голенищев, — я слышал о коллекции Майзелей. Отменный вкус.

— Не купи они наш авангард, кто бы авангард спас? Условий для хранения нет.

— Именно цивилизация и спасает авангард, — сказала Голда Стерн, правозащитница.

— Вы хотите сказать, что западный коллекционер, покупая картины с квадратиками, экспортирует на свою родину идеи Дзержинского?

— При чем же здесь Дзержинский? И какие идеи Дзержинского существуют?

— А какие идеи Малевича существуют? Прошу вас, назовите мне мысль Малевича. Ну, хоть одну мысль, будьте добры!

Сам коллекционер, т. е. барон фон Майзель, разумеется, изумился бы, услышь он такое сопоставление. Фон Майзель собирал картины русских авангардистов и даже был готов идти на определенные жертвы и траты, чтобы получить редкие экземпляры; но вот если бы кто-либо ему намекнул, что авангардисты в искусстве удачно дополняются авангардистами в политике и хорошей компанией для Малевича является Дзержинский, а для Розановой — Ягода, услышав такое, барон бы расстроился. Сорвалась бы сделка или нет — неизвестно, но велика вероятность того, что и сорвалась бы. Хорошо, что в современной России специалисты по авангарду не придерживались революционных взглядов, но, напротив, были вполне приличными, воспитанными, прозападно ориентированными людьми, и покупателей зря не пугали. Фон Майзель недавно посетил Россию и был приятно удивлен возможностью приобрести ряд выдающихся полотен мастеров первого авангарда. Сам Питер Клауке рекомендовал ему встретиться с ведущими экспертами — Розой Кранц и Голдой Стерн, дамами исключительно прогрессивных взглядов. Барону предложили неизвестного, но вполне качественного Малевича, двух Поповых, рисунки Родченко. Со смешанным чувством ажитации и жадности барон повертел в руках бумажки с нарисованными кружочками и стрелочками, потрогал холсты, где были изображены квадраты и черточки, выписал чек. А на что еще прикажете тратить деньги? — спросил фон Майзель своего делового партнера, француза де Портебаля, также прилетевшего на пару часов в Москву, — в нефть я уже вложил достаточно, попробую теперь сюда. — Тем более что эта вещь — безусловно надежная, — ответил Портебаль. Оба барона расположились в уютном отеле, окнами на Кремль и рассматривали майзелевы приобретения. Недавно образовавшиеся (но ставшие крайне близкими) московские друзья, а именно Роза Кранц и отец Николай Павлинов, и иностранные бароны сели полукругом возле полотен — теперь не торопясь можно было обсудить каждый мазок, смаковать линию, исследовать касания кисти. Да, работали мастера на совесть — вон как аккуратно закрашены квадратики! И сохранились прекрасно — будто вчера сделаны. В этом, видимо, и состоит специальный секрет авангарда — он всегда свеж и нов.

Бароны развлекали московских друзей рассказами из жизни цивилизованных стран. В частности, де Портебаль рассказал, что во Франции вкус к авангарду в полной мере привил президент Жорж Помпиду — тот самый, кто сменил амбициозного де Голля с его архаическими вкусами и распахнул двери страны в будущее. Именно президент Помпиду, как рассказывал барон де Портебаль, потягивая минеральную воду (как известно всем, барон давно отказался от спиртного и сигар), первым осмелился вывесить в своем кабинете огромный холст де Сталя — мастера, до той поры не признанного. Абстрактная картина — вся сплошь из пятен и полосок — потрясала посетителей дворца свободолюбием. Истинный прорыв дерзкого, ничем не ангажированного духа — вот что чувствовалось в этом жесте президента четвертой республики. То было начало подлинного взлета и признания замолчанного до тех пор авангарда. И впрямь раньше просто времени не было признать и задуматься. А когда? То, понимаете ли, война, то оккупация, то Сопротивление, то еще чего со страной приключится: Алжир, строительство, то да се. Лишь события — подлинно революционные студенческие волнения мая шестьдесят восьмого — раскрыли людям глаза. Картина де Сталя, внесенная в Елисейский дворец, стала, если угодно, контрапунктом тех славных дней. Словно вольный ветер с бульвара Сен-Мишель, от тех самых баррикад — поднялся да и ворвался в Елисейский дворец. Словно докатилось эхо от тех грозных сорбоннских демонстраций шестьдесят восьмого. Президент подводил своих гостей к шедевру де Сталя, и они подолгу застывали перед полотном, словно бы напитываясь энергией свободы. Так рассказывал де Портебаль, а Роза Кранц бегло переводила его рассказ отцу Николаю. Отец Николай Павлинов слушал благожелательно, поглаживал полной белой рукой живот. Живот уже слегка подводило от голода — близился час дня, и отец Николай размышлял, остаться ли обедать с баронами или отправиться в ресторан «Палаццо Дукале» к одному из лидеров оппозиции — Владиславу Тушинскому. Однако и рассказ француза был определенно хорош, стоило, вероятно, рискнуть и согласиться на отдельную кухню. Не отравят же они, в самом деле, думал отец Павлинов, хотя поваров хороших здесь, судя по всему, нет. Однако он решил терпеть и весь отдался рассказам Портебаля, а рассказывал тот неплохо.