Сергей Парфёнов - Виа Долороза
Долго, очень долго Мотс не мог и не хотел себе признаваться в том, что все, что он делал, то чем он занимался, он делал для Ронни, а может быть с какого-то момента именно ради Рони. И ведь это действительно было так! И вот теперь его сын, его единственный сын, которого Рональд Мотс научил верить и отстаивать эту правоту, его Рони лежал теперь среди этих аккуратных могил!
"Стоп! – одернул себя Мотс. – Что это я? Становлюсь сентиментальным! Старею, наверное…" Господи, но ведь у него нет сожаления! Ему не в чем раскаиваться и не в чем себя упрекнуть, – он все время работал и делал то, во что верил. И это правда… Всю жизнь он работал ради своей страны, чтобы дети на этой земле жили счастливо и спокойно – сегодня можно с уверенностью сказать, что так оно и будет… И в этом есть частичка и его, Роберта Мотса, заслуги… Но тогда почему такого спокойствия нет в душе у него самого? Почему же откуда-то из глубин сознания всплывает какое-то ощущение неудовлетворенности, словно где-то он допустил ошибку, и это чувство охватывает его скользкими щупальцами сомнений… Что же он сделал не так?
Мотс шел по огромному мемориалу и снова и снова задавал себе этот вопрос…
"Америка, Америка… – проносилось у него в голове, – Великая держава, великая страна! Единственно великая… Единственная, к которой можно теперь добавить приставку "супер". Нет больше коммунистического монстра… Русские почти всё сделали сами – развалили себя, разрушили, – им даже не пришлось особенно в этом помогать, а Америка… Америка, как последний гладиатор, оставшийся на арене, осматривает ристалище с поверженными соперниками… И нет больше достойных противников! Нет! Америка самая могущественная в мире! Разве не так? Разве не для этого он, Роберт Мотс, работал? Разве каждый американец мечтает о том же самом? Тогда где же ошибка? Или быть может зря его гложет этот червь сомнения?"
Мотс подошел к тому месту, к которому направлялся с самого начала и неподвижно замер около мраморного столбика. Его взгляд уперся в два слова, высеченных на мемориальной плите. "Рональд Мотс" – прочел он и окаменел. Мысли его тревожно проносились в мозгу, а взгляд неотрывно притянулся к белому столбику с именем сына…
Мотс знал, что завтра он придет сюда снова, но уже с женой – завтра исполнится ровно полгода, как погиб Рони, но завтра он не сможет постоять здесь вот так, один на один со своим сыном, со своими мыслями, завтра будет не до того, потому что завтра надо будет поддержать Барбару, ей труднее всего – она мать… У них с Барбарой была хорошая жизнь, и прожили они её с любовью и уважением, но только сейчас ему вдруг показалось, что всё, что у них осталось – это вот этот маленький столбик с именем их сына на Арлингтонском кладбище…
Мотс поднял глаза к тяжелому серому небу…
"Господи? Но почему? Почему такая цена?" – подумал он.
Он смотрел в пасмурное серое небо, зная, что ответа не будет, но всё смотрел и смотрел на тяжелые тучи, плотно укутавшие небо. Наконец, повернулся, и не оглядываясь, пошел обратно к машине…
Тяжелая грозовая туча медленно наползла на небосвод, вытеснив полоску чистого неба, и приготовилась обрушиться на землю плотными струями воды. Наташа съехала на обочину автострады, пропуская поток спешащих машин и уткнулась лбом в мягкую обшивку руля. Сзади в метрах пяти за ней остановился серый "Додж". Наташа подняла голову и в боковое зеркало увидела, как из него вышел Уильям Килби, агент службы наружного наблюдения. Он подошел к Наташиной машине и обеспокоено заглянул внутрь:
– Миссис Крамер, у вас все в порядке?
– Все в порядке, Вилли, – Наташа вымученно улыбнулась. – Не волнуйтесь…
Килби отошел от машины и снова уселся в свой "Додж". Наташа усмехнулась – Стив и здесь позаботился о том, чтобы она была под присмотром, – на всякий случай, чтобы не наделала глупостей… Наташа тяжело вздохнула и, положив руки на руль, уставилась в пустоту…
"Господи, ну почему все так? – подумала она, – Почему раньше было так просто, а теперь все так сложно? В детстве было все так предельно ясно и понятно – смотришь кино и все ясно: тут хорошие, тут плохие, здесь черное, там белое… А теперь? Теперь ее муж, её Стив, самый любимый и дорогой для нее человек, борется против ее родины. И делает это ради их будущего ребенка. Ребенка, который уже живет у неё под сердцем и движения которого она с замиранием чувствует у себя внутри… И этот ребенок наверняка вырастет веселым, здоровым и жизнерадостным человечком. Настоящим американцем! Вот только… Он, наверное, так никогда и не узнает, какая она – родина его матери? Не почувствует, как пахнет свежескошенное сено солнечным летним утром, не ощутит прохладу березового сока, скрип снега под полозьями лыж в зимнем лесу… Скорее всего для него Россия будет чужой и непонятной страной, кадрами из теленовостей, просто местом на карте…"
Наташе почему-то вспомнилась бабушка, которая два года назад приезжала к ним в Вашингтон. Очень долго не удавалось добиться ей визы на выезд – там, в Союзе, она по-прежнему считалась матерью перебежчика… Когда она наконец прилетела, они с отцом были по-настоящему счастливы, – возили её в Нью-Йорк, таскали по Вашингтону, показывали музеи, Капитолий, Белый дом… Но больше всего её поразили улыбающиеся люди на улицах и аккуратные, ухоженные газоны. Она давала возить себя куда они хотели и смотрела на все помолодевшими, радостными глазами – казалось она даже стала светиться изнутри… Но через месяц начала сникать. Отец и Наташа сразу заметили эту перемену.
– Мама, что-то случилось? – обеспокоено спросил отец. – Тебе нездоровится?
– Нет, Витюша, у меня все нормально… Вот только домой мне надо… Погостила у вас, на вас посмотрела, теперь и домой пора…
– Ну, что ты, мама… Ну зачем тебе в Союз? – принялся уговаривать ее отец. – Хоть под старость поживи нормально… В России сейчас такой бардак творится… Перестройка какая-то непонятная… Бельцин с Михайловым дерутся, власть делят, до вас, пенсионеров, никому и дела-то нет… А тебя ещё и попрекнуть могут – мол, мать перебежчика… Ну зачем тебе это надо?
– Витюша, я рада, что у вас все хорошо – живите тут… А мне уже надо подумать, в какой земле лежать буду… Тут-то для меня все чужое, Витюша, а там у меня жизнь прошла… Плохо ли, хорошо ли, бог судья – душа все равно там осталась… Поэтому и умирать там хочу…
Через неделю она улетела обратно в Союз… Отец тогда напился. Крепко, как могут напиваться только в России. И месяц не с кем не общался. Наташа его понимала и старалась без дела не беспокоить.
От этих воспоминаний больно защемило в груди… Странно, почему-то это вспомнилось именно сейчас – бабушка умерла уже год назад… Отец на похороны тогда опоздал, долго оформлял визу, прилетел оттуда осунувшийся и постаревший, привез горсть земли с её могилы… Вечером, когда остались одни, он развернул платок, аккуратно пересыпал оттуда землю в плексиглазовую баночку и сказал:
– Пусть у тебя остается… Высыпь на мою могилу, когда меня хоронить будешь…
Наташа хотела что-то возразить, но отец упрямо повторил:
– Сделай, как я сказал…
Наташа беспомощно опустила голову:
– Хорошо, папа…
Наташа замотала головой, стараясь стряхнуть тяжелые воспоминания… Боясь снова разрыдаться, порылась среди кассет и нашла ту, которую искала – вставила её в магнитолу. Из динамиков донесся голос Таликова:
Я мечтаю закончить войну,На которой родился и росИ вернувшись, увидеть странуГде нет крови и слез.
Капли дождя хлестанули по стеклу машины, дробно забарабанили по капоту. Наташа включила дворники, которые начали раскачиваться в такт музыке, а в салоне продолжал звучать живой голос погибшего певца:
И пускай пройдет сто веков, я уверен, что снова вернусь,
На день возрождения страны с коротким названием Русь…
Наташа неподвижно сидела и смотрела сквозь серую пелену на проносящиеся мимо машины, а с неба на землю падали и падали крупные капли дождя… Голос Таликова шепотом повторил:
Вернусь…
