Дэвид Митчелл - Облачный атлас
Е. не скользнула по воздуху в мои объятия, не растаяла в них, не обласкала меня словами любви. Первой Частью ее Симфонии было Отвращение:
— Что с вами случилось, Фробишер?
В прихожей висело зеркало; посмотрел в него, чтобы понять, что она имеет в виду. Я мог бы пройти мимо лакея, но, как ты знаешь, я, когда сочиняю музыку, совершенно пренебрегаю бритьем.
Второй Частью было удивление:
— Мадам Дондт сказала, что вы уехали обратно в Англию.
Все становилось хуже и хуже.
Третьей Частью был Гнев:
— Как вы посмели показаться здесь после… всего?
Ее родители не говорили ей обо мне ничего, кроме лжи, заверил я ее. Почему бы еще они перехватывали мои письма к ней? Она получила оба моих послания, сказала она, но изорвала их в клочки «из жалости». Теперь уже был совершенно сбит с толку. Потребовал разговора с ней тет-а-тет. Нам требовалось очень многое выяснить. Ее держал под руку какой-то молодой тип с поверхностно привлекательной внешностью, и он преградил мне дорогу, сказав что-то на собственнически-правильном фламандском. Я ответил ему по-французски, что он лапает девушку, которую я люблю, добавив, что война должна была бы научить бельгийцев, когда следует поджать хвост перед лицом превосходящей силы. Ева поймала его правую руку, обеими руками обхватила кулак. Интимное движение, как я теперь понимаю. Уловил имя ее кавалера, прозвучавшее в дружеском увещевании не избивать меня: Григуар. Теперь пузырь ревности, разрывавший мне нутро, получил название. Спросил у Евы, что это за страшненький щенок.
— Мой жених, — спокойно сказала она, — и он не бельгиец, он швейцарец.
Твой кто? Пузырь лопнул, яд растекся по жилам.
— Я вам о нем говорила, в тот день, на колокольне! Почему я вернулась из Швейцарии гораздо более счастливой… Я говорила вам, но вы обрушили на меня те… унизительные письма.
Это не ее оговорка и не моя описка. Григуар-жених. Все эти каннибалы, пожирающие мое достоинство. Вот так-то. Моя страстная любовь? Нет как нет. Ее как не бывало. Невидимый тромбонист стал теперь дурачиться с «Одой к радости». Прорычал ему со стихийной яростью — повредил себе связки, — чтобы играл в тональности, задуманной Бетховеном, или не играл вовсе. Спросил:
— Швейцарец? Почему же тогда он ведет себя так несдержанно?
Тромбонист стал напыщенно исполнять бетховенскую Пятую симфонию, тоже не в той тональности. Голос Е. лишь на один градус отстоял от абсолютного нуля.
— Я думаю, вы больны, Роберт. Вам следует уйти.
Григуар Швейцарский Жених и лакей вдвоем ухватили меня за податливые плечи и повели обратно через все стадо к дверному проему. Высоко-высоко над головой я мельком увидел двух маленьких в. д. В. в ночных колпаках, уставившихся в лестничный колодец через ограду площадки, словно крошечные горгульи. Подмигнул им.
Блеск торжества в миленьких, с длинными ресницами глазах моего соперника, его «Убирайся в свою Англию!», его акцент распалили Роберта Подлеца, как это ни прискорбно. Как раз в тот момент, когда меня толкнули через порог, я применил к Григуару захват, принятый в регби, увлекая этого лощеного попугая за собой. В прихожей заверещали райские птички, заревели бабуины. Мы понеслись по ступенькам, нет, мы колотились о них, скользили, ругались, увечились и обдирались. Григуар кричал в тревоге, потом стал вопить от боли — то самое лекарство, что прописал доктор Отмщение! Каменные ступеньки и обледенелая брусчатка оставляли на мне такие же синяки, что и на нем, стучали по моим локтям и бедрам так же сильно, но, по крайней мере, не у меня одного в Брюгге вечер был изгажен, и я вопил, пинал его ногами по ребрам при каждом слове, а потом, полуубегая, полуволоча изувеченную лодыжку, крикнул: «Любовь ранит!»
Теперь мне куда лучше. Едва даже помню, как выглядит Е. Когда-то ее лицо пылало перед моими идиотскими глазами, видел ее повсюду, в каждой. У Григуара очень изящные пальцы, длинные и гибкие. Франц Шуберт искалечил себе руки, привязывая к ним гири. Он думал, что это увеличит его диапазон на клавиатуре. Волшебные струнные квартеты, но каков чертов дурак! С другой стороны, у Григуара от природы совершенные руки, но он вряд ли отличит тамбур от тамбурина.
Шестью или семью днями позже
Забыл об этом незаконченном письме, ну, наполовину забыл, оно затерялось между листами фортепьянной партитуры, а я был слишком поглощен сочинительством, чтобы его оттуда выудить. Погода ледяная, вполне по сезону. Половина часов в Брюгге тут же замерзли. Так, о Еве ты теперь все знаешь. Это дело меня опустошило, но что, скажи мне на милость, резонирует в пустоте? Музыка, Сиксмит, надо впустить туда Музыку и ее различать. Во время шестичасового бдения у камина прошлой ночью я записал партитуру 102 тактов похоронного марша, основанного на «Оде к радости», для своего кларнетиста.
Другой посетитель явился сегодня утром; не знал такой популярности с того самого злосчастного дня на дерби. Разбудило меня дружественное, но твердое тук-тук-тук около полудня. Крикнул:
— Кто там?
— Верпланке.
Не мог соотнести с кем-либо это имя, но когда открыл дверь, то за ней стоял мой музыкальный полисмен, тот самый, что одолжил мне велосипед в прошлой моей жизни.
— Могу я войти? Je pensais vous rendre une visite de courtoisie.[247]
— Разумеется, — ответил я и очень удачно добавил: — Voila qui est bien courtois, pour un policier.[248]
Расчистил для него кресло и предложил позвонить, чтобы принесли чай, но мой гость отказался. Не мог полностью скрыть своего изумления перед беспорядком. Объяснил, что подкупаю горничных, чтобы те ко мне не входили. Не выношу, когда прикасаются к моим партитурам. Мосье Верпланке сочувственно покивал, потом поинтересовался, зачем вдруг джентльмену регистрироваться в своем отеле под псевдонимом. Эксцентричность, унаследованная от отца, объяснил я, видного общественного деятеля, предпочитающего, чтобы его личная жизнь принадлежала только ему. Подобным образом и я предпочитаю держать свое призвание в тайне, чтобы меня не вынуждали скалить зубы за коктейлями. Отказы вызывают обиду. В., казалось, удовлетворился моим объяснением.
— Роскошный дом вдали от дома, этот «Ле Рояль». — Он оглядел мою гостиную. — Не знал, что секретарям так хорошо платят.
Признался в том, что этот тактичный тип, вне сомнения, уже знал: мы с Эйрсом прекратили свое сотрудничество, добавив, что располагаю своим собственным независимым доходом, что всего лишь год тому назад было бы правдой.
— А, миллионер, разъезжающий на велосипеде?
Он улыбнулся. Настойчивый парень, правда? Не совсем миллионер, улыбнулся я в ответ, но благодаря Провидению человек с достаточными средствами, чтобы позволить себе «Ле Рояль».
Наконец он перешел к делу.
— За время недолгого пребывания в нашем городе вы обзавелись влиятельным врагом, мистер Фробишер. Некий промышленник, полагаю, мы оба знаем, о ком я говорю, подал моему начальнику заявление об инциденте, имевшем место несколько дней назад. Его секретарь — собственно, он очень хорошо играет на клавесине в нашем небольшом оркестре — разузнал ваше имя и передал указанную жалобу мне. Потому я и здесь.
Постарался как мог убедить его, что все дело в нелепом недопонимании истинных чувств одной юной дамы. Очаровательный паренек снова покивал.
— Понимаю, понимаю. Cherchez la femme.[249] В юности сердце играет чуть более фортиссимо, нежели голова. Наше затруднение состоит в том, что отец этого молодого человека является банкиром нескольких старейшин нашего города, и он поднимает досадный шум — мол, необходимо привлечь вас к ответственности за нанесение побоев и оскорблений.
Поблагодарил мосье Верпланке за его теплоту и такт и пообещал впредь держать себя тише воды, ниже травы. Увы, не все так просто.
— Мосье Фробишер, не находите ли вы, что зимой в нашем городе невыносимо холодно? Не кажется ли вам, что климат Средиземноморья мог бы лучше вдохновлять вашу Музу?
Спросил, не может ли гнев банкира быть укрощен, если я дам слово покинуть Брюгге в течение семи дней, после окончательной отделки своего секстета. В. предположил, что да, такая договоренность разрядила бы ситуацию. Так что я дал ему слово джентльмена, что сделаю необходимые распоряжения.
Покончив с делом, В. спросил, нельзя ли ему предварительно просмотреть мой секстет. Показал ему каденцию для кларнета. Поначалу его обескуражили ее спектральные и структурные особенности, но затем целый час он задавал мне проницательные вопросы о моей отчасти вновь изобретенной нотной грамоте и об уникальных обертонах пьесы. Когда мы пожали друг другу руки, он дал мне свою карточку, настоятельно попросил прислать экземпляр опубликованной партитуры для его ансамбля и выразил сожаление, что в нем «публичная персона и частный человек вынуждены входить в противоречия». Жаль было с ним расставаться. Сочинять — значит быть одиноким до тошноты.
