Гилберт Адэр - Мечтатели
Ce soir le vent qui frappe à ma porte
Me parle des amours mortes
Devant le feu qui s'éteint.
Ce soir c'est une chanson d'automne
Devant la maison qui frissonne
Et je pense aux jours lointains.
Que reste–t–il de nos amours?
Que reste–t–il de ces bon jours?
Une photo, vieille photo
De ma jeunesse.
Que reste–t–il des billet–doux,
Des mois d'avril, des rendevouz?
Un souvenir qui me poursuit
Sana cesse.
Bonheurs fanés, cheveux au vent,
Baisers volés, rêves mouvants,
Que reste–е–il de tout cela?
Dîtes–le–moi.
Un p'tit village, un vieux clocher,
Un paysage si bien caché,
Et dans unnuage le cher visage
De mon passé.
Когда Изабель собралась послушать песню снова, Teo вскипел:
— Если ты еще раз поставишь эту долбаную пластинку, я разобью ее о твою голову!
— Что? — переспросила Изабель, у которой даже зрачки расширились от удивления. — А я думала, ты любишь Шарля Трене.
— Уже не люблю.
— Ты только послушай, Мэттью! Это говорит Teo! Teo, который посмотрел «Лауру» восемнадцать раз подряд. Восемнадцать раз, представляешь? И ему еще хватает наглости требовать, чтобы я перестала слушать мою любимую песню. И не подумаю!
Она подошла к граммофону, всем своим видом изображая беспечную невозмутимость, и поставила иглу на пластинку.
После могучего щелчка и такого шипения, словно механизм прочищал горло, Трене запел:
Ce soir le vent qui frappe à ma porte
Me parle des amours mortes
Devant le feu qui s'éteint.
Teo расправил ленивое тело и направился к украшенному узорами раструбу. Изабель встала перед граммофоном, заслонив его от приближающегося вандала. Столкновение казалось неизбежным. И тут —
Que reste–t–il des billet–doux,
Des mois d'avril, des rendevouz?
Un souvenir qui me poursuit…
Un souvenir qui me poursuit…
Un souvenir qui me poursuit…
— пластинку заело.
Это происшествие, вместо того чтобы умерить гнев Teo, еще больше распалило его. Изабель, пытаясь отпихнуть его своими кулачками, принялась верещать высоким девчачьим голосом:
— Нет, нет! Перестань, не смей! Подожди! Мэттью, Мэттью, скажи мне… какой фильм?
— О чем это ты? Какой фильм?
Изабель по–прежнему пыталась совладать с Teo:
— Фильм… arête, je te dis{50}… в котором заедает пластинку.
— Заедает пластинку?
— Быстро! Если не ответишь, будешь платить штраф.
Мэттью начал лихорадочно рыться в памяти. Наконец он победно воскликнул:
— «Цилиндр»!
— «Цилиндр»?
— Ты что, не помнишь? Фред Астер танцевал степ, когда его номер был над номером Джинджер Роджерс, и тут пластинку заело.
Изабель задумалась на пару минут, пытаясь воспроизвести в памяти эту сцену.
— Он прав, — вмешался Teo, который сразу же позабыл о том, зачем он соскочил с дивана.
— Тогда браво, мой маленький Мэттью! — воскликнула Изабель.
— Но, Изабель, что ты имела в виду под штрафом?
— О, это еще предстоит решить, — сказала она загадочно.
И так родилась игра.
Изабель, стремившаяся дать имя всему, даже тем вещам, которые лишены имен, сразу же окрестила ее «Кинотеатром на дому». Молодые люди занимались своими делами, вместе или по отдельности, читали, играли в шахматы и «монополию» перед горящим камином, расставляли звездочки напротив списка фильмов в «L'Officiel des Spectacles» (это было, пожалуй, самое занудное из их занятий), и вдруг один из них, охваченный внезапным ощущением déjà vu, вскакивал, разыгрывал небольшую сценку, повторяющую произошедшее между ними, и вопрошал: «Какой это фильм?», или «Откуда эта сцена?», или «Назовите персонажа, который…»
В тот же самый день, когда родилась игра, Teo, например, перебирая газетные вырезки, которые он собирал годами, положил на них сверху стеклянное пресс–папье. Это было одно из тех пресс–папье, у которых внутри, когда их переворачиваешь, происходит нечто вроде снежной бури. Затем, случайно повернувшись, он сбросил его на ковер. Не дав Teo даже времени задать вопрос, Мэттью и Изабель закричали хором: «Гражданин Кейн!»
Но это было легко. А со временем игра становилась все более и более сложной. На следующий день в кухне между Мэттью и Teo произошла такая сцена:
— Teo, я хотел бы знать…
— Мэттью, не мог бы ты…
Пауза, затем:
— Давай же…
— Извини, но почему…
Новая пауза.
— Я просто хотел…
— Я собирался…
И тут Мэттью выпалил:
— Назови фильм?
— Что?
— Давай, Teo. Назови фильм, любой фильм, в котором два персонажа все время пытаются заговорить одновременно.
За этим последовала перепалка, в которой слышались такие фразы, как «Тише! Не подсказывай!» и «Время идет! Пора платить штраф!».
Штрафы, о которых в первый раз мимоходом упомянула Изабель, вначале имели чисто денежную природу: франк, два франка, пятьдесят сантимов — в зависимости от возможностей побежденного или прихоти победителя. Однако подобные пресные выигрыши им скоро наскучили, кроме того, их скудные средства были сданы в общую кассу и выиграть много вряд ли кому–нибудь удалось бы. И по мере того как все усложнявшиеся правила игры начинали превращать ее из невинной детской забавы в литургическое священнодействие, понятие «штраф» тоже меняло свое содержание, приобретая мало–помалу совсем иное значение.
Но вернемся к тому первому дню. Дождь прекратил лить как из ведра, но все еще моросило, поэтому Teo и Мэттью вышли из квартиры только в пять часов. Mobylette{51} Teo стоял, прикованный цепью к перилам у подножия лестницы в грязном подъезде. План заключался в следующем: Teo должен был посадить Мэттью на багажник и отвезти его в центр, высадить у дверей отеля и вернуться домой. Мэттью, собрав и упаковав свои пожитки, должен был приехать назад на такси. Но Teo также запланировал одно маленькое отклонение от маршрута, о котором он не решался и заикнуться в присутствии Изабель, а именно проехать через шестнадцатый округ и посмотреть, не открылись ли каким–нибудь чудом двери Кинотеки. Опасаясь ядовитого язычка сестры, он взял с Мэттью клятву не выдавать его даже под страхом пытки.
Но если кто–то умоляет вас не выдавать его тайну, это, как правило, приводит лишь к тому, что он сам успевает ее выболтать раньше, чем вам представится возможность сделать это. В нашем случае все произошло так быстро, что, когда Мэттью вернулся в le quartier des enfants, Изабель уже была в курсе той тайны, которую как он обещал, она не узнает, даже если вздернет его на дыбу. Стоит ли говорить, что табличка «Ferme» по прежнему красовалась на двери Кинотеки.
У Мэттью тоже имелось тайное дело. Был вторник, а по вторникам он всегда ходил на исповедь. Расставшись с Teo, он не вошел в отель, название которого, написанное неоном, возносилось над крышами Парижа а отправился на метро к авеню Ош.
Там, в англиканской церкви в нише напротив исповедальни стояла алебастровая мадонна, прижимавшая к груди, словно баскетболистка мяч, земной шар. Ее головка была при этом целомудренно склонена набок, а нимб, украшенный россыпью звездочек, напоминал диск работающего вентилятора. Открытые тусклые глаза ее казались закрытыми, так что зрачки, изображенные скульптором, выглядели словно нарисованные на веках.
Мэттью встал на колени перед статуей. Сердце его учащенно билось, он молча молился о том, о чем молиться, в общем–то, не принято и в чем, возможно, ему потом придется покаяться на исповеди.
Напрасно он боролся с собой, чтобы не высказывать даже в мыслях своего богохульного желания. Увы, проблема плоти не в том, что она слаба, а в том, что она чересчур сильна.
Надо сказать, что Дева услышала его молитву. И хотя ее нарисованные глаза не исторгли слез, глаза Мэттью увлажнились — что в наши времена уже само по себе чудо.
Направляясь к выходу, Мэттью заметил пожилую женщину, выходившую из исповедальни. После мгновенного колебания он вошел туда.
— Отпустите мне грехи, отче, — пробормотал он, — ибо я согрешил.
У священника был высокий и визгливый, как у поросенка, голос, и говорил он с ирландским акцентом.
— Как давно ты не был на исповеди, сын мой?
— Вы не поняли меня, отче, — сказал Мэттью, которому не терпелось быстрее покончить со всем этим. — Я сейчас согрешил, здесь, прямо в церкви.
— А? — очнулся от своего дремотного оцепенения священник.
Вернувшись в отель, он сложил свои немногочисленные пожитки в два кожаных костюмных кофра и красный пластиковый мешок, который дают пассажирам на рейсах TWA. Затем он расплатился за номер и попросил портье вызвать такси.
Когда такси притормозило у светофора на перекрестке у «Одеона», Мэттью выглянул из окна: мимо, завывая сиреной, промчалась пожарная машина. Массивный, туго свернутый, словно волосы, закрученные в локон, брандспойт покоился в нише, одетые в красное пожарники отчаянно цеплялись за скобы и лестницы, будто персонажи из «Кистоунских копов»{52}. Пожарная машина напомнила Мэттью его комнатку в родительском доме в Сан–Диего, дома соседей, которые выстроились в ряд, как игрушечные, и перед каждым поливалка осыпала брызгами газон, а сквозь открытые гаражные двери виднелись кремово–бежевые одинаковые пикапы. Ибо в пожарных машинах есть нечто удивительно уютное и неожиданно ностальгическое.
