Наталья Иванова - Новый Белкин (сборник)
– Вот и хорошо, – сказала Кома. – Все-таки он действительно...
Катя кивнула. Ощущение того, что Учитель беседует с каждой из них, было настолько полным, настолько значительным, что говорить не хотелось. Хотелось просто сидеть, взявшись за руки, и наслаждаться весомой полнотой своего молчания.
А ведь никому никогда не удавалось вести с Учителем диалог на равных. Последнее слово всегда оставалось за ним. Как-то она упустила это в своем молчаливом ночном торжестве. А зря.
На другой день, действительно, Пал Палыч прямо с утра заявился вместе с юристом. Обошел всю общагу, уточняя с переселенцами ускоренный график переезда; по ходу признался Коме, что на него давно давит заводское начальство, планирующее разместить в общаге своих гастарбайтеров. Три машины выделили под перевоз мебели (а самые нетерпеливые переезжали своими силами) – затем обосновался в Комином кабинете, разложил на столе бумаги и приготовился к приему столпившихся в коридоре «лишенцев».
– Ты бы сначала со мной рассчитался, Палыч, – напомнила Кома.
– С тобой? – переспросил Пал Палыч. – Можно и с тобой...
Порылся в бумагах, что-то нашел, потом посмотрел на Кому:
– А где твое свидетельство?
Кома полезла в сейф за папкой с документами, достала оба свидетельства: свое и Лешкино.
– А зачем они тебе, Палыч?
– Затем, Кома, что мы их меняем на договор займа. Вот тут подпиши.
– Какого займа, Палыч? А ключи?
Пал Палыч ничего не ответил.
– Где мои ключи, Палыч? – тихо спросила Кома.
– Нету твоих ключей, Кома, – так же тихо ответил Пал Палыч. – Уплыли твои ключи вместе с квартирой.
– Как так? Это же...
Она хотела сказать «невозможно» – но поняла, что возможно. Хотела сказать «бесчестно», «подло», «неслыханно», но слова пробкой застряли в горле. Только сейчас по-настоящему дошло до Комы горе отверженных, ожесточенно спорящих о чем-то в коридоре за дверью. Никакие слова не могли этого горя выразить. То, что сказал Пал Палыч, действительно было бесчестно – но говорить, рыдать, кричать об этом надо было вчера, когда оно, это горе, обрушилось на всех – а сегодня, когда подмяло ее одну, кричать-убиваться было поздно и неприлично.
– Ты же понимаешь, Комэра Георгиевна, что это не моя личная инициатива, – нехотя признался Пал Палыч.
Кома в оцепенении смотрела перед собой.
– Ты же сама говорила, что не хочешь на чужом горбу в рай...
Кома кивнула, хотя не расслышала.
– И что теперь? – спросила она.
– Теперь, Кома, переписываем договора и молим Бога, чтобы утвердили новый проект...
Кома пыталась сообразить.
– А моя квартира?.. Вахрушевой отдали?
Пал Палыч развел руками.
– Но – почему, Палыч? За что?!
– Учитель сказал: добро не бывает безответным.
– Как-как?
Пал Палыч повторил.
– И что это значит?
– Не знаю, – Пал Палыч пожал плечами. – Вопрос не в кассу.
Кома ошарашенно пыталась сообразить, что к чему. Не верилось, что все это происходит с ней наяву. Все-таки она была членом Совета, одним из доверенных лиц – но упирать на то, что обошли члена Совета, тоже было как-то нелепо.
– Я не понимаю, – призналась Кома. – Я ничего не понимаю, Палыч. Я еще раз спрашиваю тебя и Николая Егоровича: за что?
– А я еще раз отвечаю тебе, Комэра Георгиевна: не знаю. Не знаю, за что тебе такое испытание.
– Какое испытание, Палыч?! Кому испытание? Вы две квартиры у нас забрали! Две квартиры! Ладно я, мне все равно, где подыхать, но Лешка... Верните его однокомнатную, Христом Богом молю!..
Пал Палыч покачал головой.
– Не могу, Кома.
Она еще что-то говорила, пока не поняла – бесполезно. Ларчик захлопнулся.
– Я хочу говорить с Учителем, – объявила она, сорвала с шеи мобильник и набрала номер. Мобильник ответил, что связь не может быть установлена. Еще один ларчик захлопнулся.
Она сидела как дура, а Пал Палыч с юристом переглядывались и тоже молчали.
– Это не испытание, – проговорила наконец Кома. – Он не Господь Бог, а я не Иов. Поздравь от меня Учителя.
– С чем?
– С надругательством над несчастной старухой. Три года молилась за него каждый вечер. Три года! А он... Пальчиком шевельнул – и нет человека! Какое же это испытание, Паша? Когда мальчишки котов сжигают заживо, это разве испытанием называется?
Она встала, зашаталась, вцепилась в край столешницы.
– А договор? – напомнил Пал Палыч, но Кома отшвырнула бумаги и нетвердым шагом вышла из собственного кабинета. Толпа за дверью охнула, увидев ее лицо, кто-то подхватил под руки, но она сказала, что все в порядке, нормально дойдет. И пошла по мычащему гулкому коридору – а обездоленные отшатывались, давая проход. «Апостола» Кому, старосту общежития, «урезали» точно так же, как простых смертных; мерещилась за этим высшая, безжалостная справедливость, роптать против которой было бессмысленно.
Сильный ход, ошалело подумала Кома. Сильный ход, Николай Егорович. Пять с плюсом.
На ватных ногах, на последнем издохе спустилась к себе на третий этаж – Лешка с Толиком метнулись, усадили на родную шелепихинскую кушетку, дали валокардинчику. Кома с трудом смогла объяснить, что случилось, и зарыдала: не за себя, за Лешку. Зарыдала от стыда, горя, бессилия. От обиды. –
– Ур-рою гада! – Нетрезвый Толик ощерился и выскочил в коридор.
– Как же так, мама?.. – Лешка аж посерел лицом. – Ты же старшая! Ты же – апостол! Да он лично нас с тобой уговаривал!..
– Какой я апостол, Лешенька?! Я дура! Слепая нищая дура!
– И что теперь? В суд подавать?
– Не знаю-ю... Ой, не зна-а-ю-ю.... – Кома завыла, закачалась на кушетке, потом спохватилась: – Беги за Толиком, пока он глупостей не наделал, потом разберемся...
Лешка пошел спасать приятеля – а спас, так получилось, Пал Палыча. Толик, быстрый на ногу, успел ворваться в кабинет и исполнить свою любимую арию про беспредел и орден на крови – зная художника, его выслушали и посоветовали пойти проспаться. На это последовал чеканный ответ, что проспаться легче, чем проснуться тем, кто спит на ходу; он-де проспится, а иные такие-сякие обречены жить в страшном сне, навеваемом колдунами и «кликой Пол Потыча». У народа и так нервы пошаливали, а тут еще полоумный художник с похмельным бредом (впрочем, забегая вперед, отметим, что про «Пол Потыча» народ расслышал и заценил) – в общем, кто-то из обездоленных попытался то ли вывести, то ли выпихнуть Толика в коридор. Тут у художника, с его аллергией на насилие, совсем поехала крыша, он орангутангом запрыгал по кабинету, сорвал висевший на ковре ледоруб и вогнал для острастки в стол с договорами. Женщины брызнули по сторонам, распластались по стенкам и завизжали, мужчины во главе с Пал Палычем дружно ломанулись из кабинета, а Толик, повеселев, с воздетым ледорубом ринулся за обидчиками. В коридоре его принял на себя Алексей, подскочили скорбящие да визжащие, ледоруб отобрали, художника скрутили и даже слегка помяли, прежде чем удалось эвакуировать тело на третий этаж, в объятия дражайшей специалистки по сопромату. В суматохе досталось и Алексею. Фрида, выслушав помятый дуэт, побледнела, затряслась, обматерила обоих и понеслась улаживать конфликт, предусмотрительно заперев приятелей в комнатушке. И – как в воду глядела: через пару минут в дверь застучали вначале руками, затем ногами – это строители потянулись выяснять отношения с обидчиком своего кумира.
– Щас выйду и всех урою, – шепотом пообещал Толик.
– Сиди, не дергайся, – так же шепотом отвечал Алексей. – Ты уже всех урыл, Меркадер хренов! Скажу тебе, Толян, как художник художнику: хреновая у тебя перспектива! Вот погонят из рая...
Высыпавшие в коридор соседи громко увещевали незваных защитников, те оправдывались, но стучать перестали.
– Мама-мама, что ты наделала! – схватившись за голову, глухо проговорил Алексей.
Толик вроде бы протрезвел, зашмыгал носом и сник. Перспектива и впрямь вырисовывалась безрадостная. Впрочем, все обошлось: Фрида неведомо как уговорила Пал Палыча считать инцидент исчерпанным. Вот только ледоруб канул в суматохе бесследно: то ли Фрида похерила как вещественное доказательство, то ли кто-то притырил из обездоленных. А жаль. Хороший был ледоруб, хоть и старенький. С оцарапанной, но легкой как перышко, прочной как сталь ясеневой рукоятью. Казалось, вечная вещь, не чета фарфоровым чашкам. И – на тебе.
Не двухкомнатная квартира на краю лесопарка, оно конечно, но все равно: нет-нет да кольнет. Словно палец оттяпанный.
За следующую неделю все, кому повезло, переехали, и началась в ненадолго опустевшей общаге новая жизнь. Первой возродилась и расцвела Рая Зворыкина. Лишенцев «осадили на дно», то есть разместили на втором и третьем этажах – здесь за старшую единогласно выбрали Кому, но она отказалась, поскольку общаться что со Зворыкиной, что с Пал Палычем, регулярно наезжавшим в общагу, не было сил. В результате выбрали такую Марину Викторовну, женщину не без задвигов, но энергичную. Энергия перевесила – выдвинуть из своих рядов полностью адекватного и притом энергичного не смогли.
