Даниэль Пайснер - В темноте
Брат тоже боялся и тоже плакал, не издавая ни звука. Я держала его за руку и шептала, что все будет хорошо. Он держался молодцом… Я изо всех сил старалась вести себя так же бесстрашно, но меня за руку подержать было некому. Некому было пошептать, что все будет хорошо. Я не могла перестать думать о том, что будет с нами, если отца схватят. Каково нам будет умирать в этом тесном пространстве.
Время от времени, когда по городу не ходило слухов о грядущих «акциях», нам можно было не залезать в убежище. Родители просто оставляли нас дома. Конечно, нам запрещалось выходить на улицу и подходить к окнам, чтобы никто не увидел нас снаружи. Я научилась различать опасные и неопасные звуки. Услышав подозрительный шум, мы должны были немедленно спрятаться. Я в таких случаях запихивала бедного Павла в наш единственный чемодан. Этот прием мы с родителями не обговаривали – я его придумала сама. Однажды днем, услышав топот гестаповцев, я залезла под кровать и, увидев там чемодан, подумала, что он может послужить хорошим укрытием для братишки. Он с трудом поместился в чемодан, но мне удалось закрыть крышку, когда он свернулся калачиком. Он сделал все это без всяких возражений. Потом я задвинула чемодан под кровать (какой же он был тяжелый!), а сама спряталась в шкафу за вешалками с мамиными платьями. Я задержала дыхание, боясь выдать себя любым звуком, и стала считать секунды, чтобы успеть достать Павла, пока у него не закончится воздух. Как правило, после того как в доме затихал характерный топот гестаповских сапог, я ждала еще минуту, а потом выскакивала из шкафа и бросалась спасать брата.
Все это повторялось из месяца в месяц… и я постоянно молилась, чтобы поскорее наступило время, когда мы с родителями сможем всегда оставаться вместе, когда нас с братом перестанут оставлять дома одних. Все это, конечно, произойдет, да только не совсем так, как я себе представляла.
Глава 3
Здесь сама земля пропитана страданиями
С каждой «акцией» гетто становилось все меньше, а жизнь – опаснее. Испытаниям нашим не было конца. Сначала в городе было 150 000 евреев, после 1939 года, т. е. после раздела Польши Германией и Советами, население увеличилось до 200 000, а теперь еврейское население Львова составляло всего несколько десятков тысяч. Нас становилось все меньше… и все меньше оставалось у нас сил и надежды.
Понять, насколько слабыми и бесправными мы стали, поможет следующий пример. На Замарстыновской, 120, украинские полицаи обнаружили на чердаке тайник с меховыми шубами. Ни мы, ни другие семьи не имели к ним никакого отношения, но украинцы почему-то решили, что их спрятал мой отец, и потребовали в качестве выкупа 7000 злотых (по тем временам около $1400). Деньги были и у родителей, и у моего дедушки по отцу, но требовать столько за такое «преступление» – абсурд! Тем не менее мы заплатили. Теперь наши деньги годились только на то, чтобы раз за разом покупать себе немного свободы…
А вот и другой пример: на Йом Кипур, один из самых священных дней еврейского календаря, комендант гетто Гжимек издал распоряжение, согласно которому все евреи были обязаны выйти на уборку улиц. Он приказал на коленях драить булыжные мостовые. Естественно, немцы знали, что, заставляя евреев работать на Йом Кипур, они наносят им жестокое оскорбление.
В одном важном аспекте Гжимеку и его приспешникам почти удалось сломать нашу семью. Больше всего мои родители беспокоились о нас, детях. Они знали, что многие отдавали своих детей на воспитание в нееврейские семьи – навсегда или на время, договариваясь, что приемные родители вернут их, как только позволят обстоятельства. Таким – «скрытым» – детям Холокоста нет числа. Иногда евреям приходилось доплачивать приемным родителям или переписывать на них свою собственность в качестве компенсации за риск. Многих арийцев, дававших приют еврейским детям, расстреливали, многие попадали в тюрьму по подозрению в этом преступлении, а все остальные жили в постоянном страхе разоблачения. Часто еврейские дети попадали в приемные семьи совсем маленькими и потом не помнили ни своих родителей, ни обстоятельств своего появления в семье. Многие даже не знали о своем еврейском происхождении.
Через несколько месяцев после начала немецкой оккупации родители стали думать, не передать ли меня с Павлом в другую семью. Они нашли женщину, готовую обсудить с ними этот вопрос. Но она была согласна взять только меня. Найти приемную семью для мальчика было очень трудно, потому что все еврейские мужчины проходили процедуру обрезания. Определить же национальность девочки гораздо сложнее. Именно поэтому большинство «скрытых детей» – девочки.
Планировали мои родители эту операцию, наверно, довольно долго. Странно, что я не узнала об этой их идее. Обычно я слышала, о чем по ночам разговаривают родители. Мы жили в одной комнате, и утаить друг от друга что-то было просто невозможно. Как бы то ни было, они все обсудили, и однажды днем у нас появилась молодая учительница с карими глазами и каштановыми волосами. Очень приятная женщина. Но зачем ей понадобилось со мной знакомиться?!
Мама объяснила мне, что эта женщина хочет забрать меня к себе, но я отказалась наотрез с ней идти.
– Я никуда не пойду, – заявила я.
– Придется, – сказала моя мама. – У нас нет другого выхода.
– Нет, – отрезала я. – Что бы ни произошло с вами, то же самое пусть произойдет и со мной. Я не хочу жить, если у меня не будет вас.
Нет, я понимала, что родители хотят не избавиться от меня, а спасти. И все же я отказалась: я не хотела, чтобы меня спасали таким образом, не хотела расставаться со своими. К счастью, родители прислушались к моим мольбам, и я им за это очень благодарна. Очевидно, они тоже не хотели жить без меня. Оглядываясь назад, я не могу поверить, что такие любящие, заботливые родители в отчаянном положении могли позволить мольбам ребенка повлиять на принятие столь важного решения! Но они прислушались – и через несколько минут симпатичная учительница ушла. Мне запомнилась ее теплая улыбка.
Для родителей это была практически невозможная головоломка: как принять лучшее решение, когда имелись только худшие? Тогда я этого еще не понимала, но понимаю сейчас. У любой еврейской семьи просто не было легких путей и однозначных решений. Каждый день они сталкивались с новой дилеммой, с новой почти неразрешимой задачей. Например, меня до сих пор преследуют воспоминания об одном дне. Это случилось в начале 1943 года, во время «акции», главной мишенью которой были еврейские дети. Мне тогда было семь с половиной, брату не было и четырех. Мы жили в бараках неподалеку от центра «Ю-Лага». По всей территории гетто немцы вламывались в квартиры и забирали только детей. Мне кажется, таким образом немцы хотели убить сразу двух зайцев: ликвидировать значительную часть еврейского населения и вместе с тем еще больше парализовать волю выживших взрослых.
На эту «акцию» отец спрятал нас в подвале за стенкой, которую соорудил сам. Понять, что за фальшивой перегородкой находится тайник, мог бы только тот, кто взялся бы искать его именно в этом месте. Когда папа отвел нас в убежище, мама была на работе в Яновском лагере. Входное отверстие было очень небольшого размера. Нам приходилось забираться за перегородку на четвереньках, но внутри можно было встать в полный рост. Света там не было, и, чтобы не было так страшно, мы держались за руки. Мы прижимались друг к другу, как сардины в банке, а папа заделывал дверку, заклеивал стыки лентой, а потом закрашивал ее, чтобы не было видно, что стену кто-то трогал.
Мама пришла домой после долгого марша по Яновскому тракту как раз в тот момент, когда отец заканчивал маскировку. Позднее она сказала, что всю дорогу домой она не переставала беспокоиться за нас с Павлом. Она знала, что немцы рыщут по гетто в поисках детей, и понимала, что мы находимся в смертельной опасности. Сначала она поднялась в квартиру и, не найдя нас дома, ударилась в панику.
– Мои дети! – кричала она. – Где мои дети?
Соседка сказала ей, что отец повел нас в подвал, и мама примчалась туда. Увидев, что мы живы и здоровы, она заплакала. Мы с Павлом, конечно, были немного напуганы, но с нами и правда все было хорошо. В результате она забралась с нами в убежище, и отец закрыл нас там всех вместе. В такой страшный момент она просто не могла оставить нас одних. Какая бы судьба ни ждала нас, она хотела разделить ее с нами.
В тот момент я не знала, что, стоя рядом с нами, мама держала в кулаке три капсулы с цианистым калием. Она ни на секунду не выпускала их из руки, думая, что, если нас обнаружат, она улучит момент и положит их нам в рот, чтобы избавить от предстоящих страданий. Слава богу, до этого не дошло.
Спустя несколько часов мы услышали, что немцы начали обыскивать наше здание. Потом оказалось, что приходил всего один немец, но нам казалось, что нагрянула целая армия. Мы слышали, как он грохотал своими сапогами, как разговаривал сам с собой хриплым низким голосом. Дольше всего он копался и передвигал вещи как раз в подвале. Мы стояли, не шевелясь и не издавая ни звука. Мой брат был еще совсем мал, но отец уже столько раз прятал нас, что и он научился вести себя идеально тихо и спокойно. Я просто крепко сжимала его ладошку, и он молчал…
