Василий Белов - Кануны

— Ну… — Сталин улыбкой старательно скрыл раздражение. — Это еще посмотрим, с хлебом или без. Хлеб мы возьмем и будем брать во что бы то ни стало.

— Какой ценой? Ценой смычки можно взять все что душе угодно! — В голосе Бухарина звенела упрямая убежденность. — Напрасно ты едешь в Сибирь, надо разбираться здесь, в Москве. Да, именно здесь, в Москве, а не в Сибири!

Это было уже слишком, и Сталин изловил себя на том, что несколько сильнее, чем надо, сдавил зубами самшитовый чубук трубки:

— Ехать или не ехать, я тебя не спрошу! Выполнять мне решение Политбюро или не выполнять, я тебя не спрошу! Твои склоки с Шацкиным я тоже выслушивать не намерен! Да, не намерен!

— Я… я что-то не совсем понимаю. — Бухарин недоуменно и близоруко глядел на переносицу старого друга. — Ты никогда не говорил со мной таким тоном…

— Мало ли что я не говорил? Мало ли каким тоном я не говорил? Но я скажу тебе все, что думаю, скажу больше, скажу, что думаешь ты! — Левая щека Сталина резко дернулась снизу вверх, он остановился посреди кабинета. — Кто ты такой, Бухарин? Я скажу тебе, кто ты такой!

Бухарин сидел молча, нервными однообразными движениями он протирал пенсне. Голова белела большой полусферой, составленной изо лба и лысины. Как это ни странно, но Сталин, не осознавая того, испытывал зависть к этому большому, высокому лбу, к этой обширной, как У Ленина, лысине.

Бухарин глядел в одну точку, напряженно о чем-то думая, и Сталин вдруг опомнился:

— Извини, я, кажется, горячусь. Так вот, Николай Иванович, от всех твоих рассуждений и взглядов попахивает, как бы это сказать?.. Прошу тебя оставить обиды. Не обижайся.

С характерным веселым прищуром острых, ничего не выражающих глаз Сталин глядел на Бухарина.

— Так. — Бухарин вдруг очнулся. — Ты скажи все-таки, кто такой Бухарин? Уж не правый ли уклонист?

— Именно. — Сталин улыбнулся.

— Крестьянский идеолог?

— Более-менее.

— Может быть, еще и национал-шовинист? Это уже совсем рядом с Шацкиным.

— Я не говорил этого! — перебил Сталин. — Не будь демагогом!

— Но это ты рассуждаешь как демагог. Мы же хорошо понимаем друг друга.

— Разве…

— Подожди, я тоже скажу, что думаю.

— Пожалуйста!

— Ты меняешься на глазах, у тебя появились абсолютинские замашки. Ты совсем перестал считаться с мнением других, наконец…

— Ты что, сапроновец? Это слова Троцкого и Сапронова!

— …Наконец, это непростительная погрешность и волюнтаризм.

— Ты о крестьянском вопросе говоришь?

— Да. Твоя новейшая идея насильственной коллективизации не отличается от позиции Троцкого! Как ты не понимаешь, что твоя коллективизация противоречит ленинской программе кооперации? Она подобна скоротечной чахотке, это ясно не только мне.

— Кому же еще?

— Разумеется, не луганскому слесарю и не харьковскому сапожнику.

— Вероятно, путиловский токарь думает идентично с Бухариным! Что это, новая платформа?

— Никакой новой платформы нет, — сказал Бухарин. — Если не считать старой, троцкистской. Но Калинин согласен со мной в вопросе коллективизации. Ты, кстати, тоже соглашался. До недавнего времени…

— Так. Значит, Калинин.

— Перестань. Можно подумать, что тебе нужна новая оппозиция либо новая платформа.

Казалось, Бухарин не понимал, какая ярость несколько секунд душила Сталина. Они замолчали, не глядя друг на друга. Сталин неповоротливо, но быстро поднялся с кресла, бросил потухшую трубку в ящик стола и тут же взял обратно, зажал ее в маленький смугловато-бесцветный кулачок:

— Едем! Едем к Калинину!

Бухарин встал и вышел из кабинета, не попрощавшись. Около своей машины он с минуту стоял не двигаясь, глядя в землю.

— Домой, Николай Иванович? — спросил водитель. Вопрос прозвучал с той панибратской почтительностью, которая, по мнению обоих, и старшего и младшего, подразумевает демократизм и простоту отношений.

Бухарин открыл дверцу и сел, не оглядываясь:

— На Птичий рынок.

Машина зафырчала и начала разворачиваться; любитель птиц и животных, Бухарин дважды в месяц действительно ездил на Птичий рынок.

Сталин был вне себя от возмущения и обиды на бывшего друга. Да, теперь именно бывшего. После всего случившегося было ясно, что Бухарин перестал быть другом. Но он, Сталин, всегда был и будет выше личных дрязг, он мог бы простить это высокомерие и самонадеянность, если б речь шла не о принципиальных вещах. Бухарин идет на поводу у событий, недооценивая партийных возможностей. И хуже всего то, что члены Политбюро заворожены его краснобайством. И здесь Сталин будет принципиальным. Да, он будет бескомпромиссным, несмотря на многолетнюю дружбу. Дело зашло слишком далеко. Нужна срочная кооптация Кагановича. Бухарина необходимо изолировать от партии. Тогда бухаринские выкормыши типа Рыкова и Томского отпадут сами собой. Но Калинин? Как, как можно было до конца доверять этому бывшему лакею, этому елейному мужичку, этому…

От возмущения он не мог подобрать нужного слова и, чувствуя нарастание одышки, сбавил шаг. Он не заметил того, что милиционер, стоявший напротив Манежа, узнал его в лицо и перекрыл движение. Он пересек улицу прямо напротив дома, где размещалась приемная Председателя ЦИКа, поднялся на четвертый этаж. Небольшую, но массивную дверь за собой он закрыл тщательно и неторопливо, как неторопливо он делал все, когда чувствовал внутреннее волнение. С некоторых пор он научился отрешаться от своего «я», научился смотреть на себя как бы со стороны, контролируя физические движения. Эта отрешенность от самого себя служила, как ему думалось, максимальной объективности в оценке собственных действий. С тех пор как тяжесть ответственности за страну, за судьбу партии и революции легла на его плечи, он не принадлежит самому себе. Да, он отнюдь не свободен в выборе своих действий, своих шагов, даже физических. Но кто, кто понимает это? Это не понимают даже самые близкие ему люди, включая жену и друзей. Всем им простодушно кажется, что действует он произвольно, единолично, тогда как он всего лишь орудие, рычаг партии. Не потому ли он не имеет права даже на самую безобидную ошибку? Чем выше ответственность, тем меньше у человека прав на ошибку и тем более он одинок и трагичен. Да, именно трагичен…

Чувство обиженного ребенка, принятое им за чувство трагического одиночества, охватило его, он слегка размяк от неосознанной жалости к самому себе. С носоглоточной тяжестью и с напряжением в надбровных мускулах он ступил в приемную, готовый быть снисходительным к непонимающим и никогда не могущим понять его.

Секретарь, одергивая диагоналевую табачного цвета гимнастерку, встал за столом. Сталин кивнул, не торопясь снял шапку, пальто. Пригладил седеющие виски, прошел за барьер и дальше, в кабинет Калинина.

— Здравствуй!

Калинин, не отнимая от уха телефонную трубку, продолжая говорить, ответил на рукопожатие. Сухая, белая его ручка взметнулась, показывая на стул. Сталин не стал садиться и прошел к окну, но тут же вернулся обратно и сел, разглядывая кабинет. Калинин положил трубку:

— Извините, Иосиф Виссарионович! Вот уж, как говорится, приятная неожиданность. Что-нибудь случилось? Вам же отдыхать надо перед дорогой. А?

Калинин говорил не по-московски, окая, запинался и сильно грассировал, вернее, картавил, глаза его бегали немного быстрее, чем произносились слова. Руки машинально и ловко рассовывали бумаги, подсовывали папиросы и чай, успевали закидывать падающие на лоб густые каштановые волосы и поправлять широкий узел темно-синего в мелкий белый горошек галстука. Сталин взглянул в маленькие, искаженные сильной диоптрией глаза Калинина:

— Да, Михаил Иванович, завтра в дорогу. Вот хочу попросить взаймы денег. Как? Дашь или нет?

— Так ведь, кажется, не по адресу, Иосиф Виссарьенович, — схохотнул Калинин. — У нас Брюханов пока нарком-то финансов.

— Ну, Брюханов Брюхановым, а я у тебя прошу.

— Нет, кроме шуток?

— Кроме шуток. И прошу тебя, впредь называй меня по фамилии. Кстати, как там у Брюханова дела с займом?

— Насколько мне известно, не очень-то хорошо.

Они были довольно близки, просьба обращаться по фамилии выглядела для Калинина нелепой и оскорбительной. Но Калинин давно привык к неожиданностям в поведении Сталина. Он быстро справился с растерянностью:

— Да, с займом не очень-то пока хорошо.

— А точнее?

— Точнее сейчас не могу сказать. Так сколько? — Калинин достал из внутреннего кармана пиджака старинный, очень потертый бумажник.

— Ну, рублей сто, если не жаль, — сказал Сталин. — По-моему, Брюханов не на своем месте, надо подработать вопрос о замене. Как ты думаешь?

— Вряд ли, Иосиф Виссарьенович. — Калинин явно игнорировал просьбу Сталина обращаться по фамилии. — Брюханов неплохой работник.