Дж. м. Ледгард - Погружение
В две тысячи первом он несколько дней провел с Усамой бен Ладеном в Тора Боре. В две тысячи втором вернулся домой в Сомали – через несколько недель после того, как успел сбежать из укрытия в горах Ашер, что на юго-западе Саудовской Аравии. Когда контртеррористические войска ворвались внутрь, они обнаружили миску дымящейся овсянки и пачку паспортов африканских стран. Все с фотографией Юсуфа и все на разные имена. О побеге написали на джихадистских сайтах и упоминали в новостях наряду со взрывами и казнями неверных. Была там одна хитрость: свой человек в саудовской полиции направил отряд не в ту сторону, пока Юсуф полз по скале.
Он воевал с генералами и другими неверными, которые уничтожили Сомали после крушения режима Сиада Барре в тысяча девятьсот девяносто первом. Безграмотные сифилитики, нелепые убийцы. Впрочем, его люди были не лучше. Джихад привлекает психопатов. Ему были нужны мальчики, имеющие цель, готовые вступить в битву или рвануть шнур и подорвать сами себя. В детстве он был пастухом и знал, какими жесткими, находчивыми и мужественными могут быть дети. Он всегда предпочитал их взрослым мужчинам, ненадежным, зачастую вступающим в джихад за деньги или из соображений верности клану. Он лично учил мальчиков в лагерях: убивай во имя Аллаха. Убивай до конца света. Если ты остался единственным верным, убивай. Если убьют тебя, Аллах отомстит. Если тебя убьют, тебя ждет рай.
Он читал Коран. Рассказывал мальчикам, что в двадцатом веке, с его империями коммунистов и христиан, с государством Израиль и сионистским заговором, ему не было места. Зато оно нашлось в двадцать первом веке, где возможен джихад. Мальчики затихали и твердели лицами. Били кулаками воздух. Прятали лица под платками и бесстрашно кувыркались вниз по склонам вместе с пулеметами. Стрелять их учил бывший американский десантник, который принял ислам, послужив рядом с моджахедами во время Боснийской войны. Юсуф заканчивал обучение беседой о халифате. Халиф придет, – говорил он, – святые времена вернутся. Халифат – государство невинных, защищенных строгими законами. Музыкантов и тех, кто ведет себя странно, ожидает порка, ворам рубят руки, лжецов клеймят, а суфиям, христианам и марксистам рубят голову. Там мало вечеринок, нет сигарет и нет ката.
Чтобы добыть денег на расходы, подавать милостыню и поддерживать своих жен и детей, Юсуф торговал ладаном. Деньги для боевиков он получал благодаря налогам и вымогательству в подвластных ему городах, а также из частных пожертвований. Оружие привозили одномачтовые лодки дау из Йемена и Эмиратов и самолеты – из Эритреи. Он сражался плечом к плечу с боевиками шейха Абу Мансура и Хасана аль-Турки, которые называли себя шабаб, юными, и держался подальше от мятежной группировки Хизбул Ислам и ее лидера Хасана Дахира Авейса.
Иногда он разочаровывался. Вместо пушек использовали слова, а там, где можно было бы обойтись словами, пушки. Он был тактиком, но главной его тактикой была абсолютная вера в Аллаха, всемилостивого, милосердного. Ему приходилось прятать членов Аль-Каиды, которые планировали напасть на американские посольства в Найроби и Дар-эс-Саламе в тысяча девятьсот девяносто восьмом или на израильских туристов в Момбасе в две тысячи втором.
Некоторые из них погибли во время американских налетов или были захвачены войсками Могадишо и проданы. Сам он никогда не оставался на месте. Большую часть времени он проводил в болотах или в пустыне. В городах он спал в мечети или поближе к рынку. Он прятал лицо или полностью менял внешность. Он резал языки среди бела дня и выигрывал битвы. Джихадисты контролировали южное Сомали и большую часть Могадишо. Он создал террористические ячейки из трех человек в Найроби и Дубаи, и у него были агенты во Мванзе, Йоханнесбурге, Кардиффе и Лондоне.
Его собственная вера не очень отличалась от наставлений, которые он давал мальчикам в лагере. Он останется верен до смерти. Разве что он был чуть опытнее их. К нему вера пришла раньше. А для них сначала будет мученичество, а уже потом – понимание.
Не совсем ясно, что значит религия для джихадиста. Самоанализ и рефлексия были им не свойственны – за исключением способности заглянуть в себя и найти там причину умереть за веру. К науке они испытывали отвращение, а к философии ненависть. Их жены, сестры и дочери были далеко. Им не отводилось места в халифате. Или хотя бы места, где они могли бы получить медицинскую помощь.
Юсуф молился. Он смотрел налево и направо. Касался лбом земли. Он уходил из Кисмайо рано утром, чтобы руководить боевыми действиями в Могадишо, в районе Медины. Он молился о том, чтобы не стать животными, как командир джихадистов, который для удовольствия стрелял по надгробиям на суфийском кладбище и убил старую итальянскую монахиню в госпитале в Могадишо, выпуская в нее пулю за пулей, пока тело не разлетелось на части. Невозможна справедливость без милосердия – например, к тому англичанину, которого они держали в заложниках.
– Избавь меня от адского пламени, – попросил он наконец.
* * *– Клюворылы, – продолжила она, – научились жить на глубине за миллион лет эволюции. Они шли от одной мутации к другой. Представить глубину, на которую они ныряют, – отличный способ представить размеры океана вообще. – Она выбрала мягкий карандаш и жирными штрихами набросала на бумаге для вычислений планету в разрезе, от стратосферы до расплавленного ядра.
– Океан покрывает семьдесят процентов поверхности земли. Ну ты сам знаешь. Он состоит из пяти слоев. Первый – эпипелагический. На такую глубину даже нырнуть можно. Именно тут находятся все растения, коралловые рифы и затонувшие корабли, доступные дайверам с аквалангами и всяким Жакам Кусто. Все, что мы помним о крещении и всех остальных погружениях в воду, касается только этой зоны. Следующий слой – мезопелагический. Там царят сумерки. Синий, все остальные цвета и свет меркнут, – она нарисовала еще несколько линий. – Ниже мезопелагического слоя начинается ночь. Сначала идет батипелагическая зона, потом абиссально-пелагическая и наконец хадальная, или абиссальная.
Она посмотрела наверх. Он тоже.
– Меня интересует хадальная зона. Название происходит от греческого «хадес» – невидимое. Это, – она заштриховала часть рисунка, – другой мир. Единственный свет там – биолюминесценция рыб, плавающих под тяжестью тысячи атмосфер.
Она нарисовала круги, изображающие внутренние слои планеты.
– 3481 километр расплавленного камня и 2690 километров мантии. О мантии никто ничего не знает. Там нет жизни, и поэтому она не интересует ученых. Я не согласна. Я изучаю то, что считаю живой частью мантии, первые несколько километров под хадальной зоной. Я уверена, что разломы в морском дне, идущие прямо в мантию Земли, населены микроорганизмами.
Карандаш остановился на ядре и мантии.
– Биосфера – это дерма планеты. Там протекает вся жизнь и обновление. Нам, с нашей историей эволюции и упадка, исследований и колонизации, она кажется такой огромной… а ведь мантия в сотни раз толще, – она нарисовала картинку, демонстрирующую, как ничтожна биосфера по сравнению с океаном.
– Мы просто пленка на воде, – продолжила она. – Да, это противоречит и религии с ее Эдемским садом, и политике, заканчивающейся на международных морских законах и утверждающей, что человек на планете первичен. Просто посмотри сюда, – она обвела карандашом свой рисунок, – мы мелкий эксперимент природы, осознавший себя. Изучение океана и того, что под ним, показывает, как легко планета сможет стряхнуть нас, если захочет.
– Вау, – только и сказал он.
– Мы употребляем слова «море» и «океан» в качестве синонимов, и в этом нет ничего плохого, я сама так делаю. «Море» – очень сильное слово. Яхты принадлежат морю – и стремятся к следующему порту. Серферы тоже принадлежат морю, а не океану. Ты сам видел, какими крошечными они кажутся. Когда они падают с досок, то болтаются, будто в стиральной машине. Иногда они встают на дно. Когда они оседлывают волны, те несут их домой, на землю. Море обладает могуществом и собственной историей. Я говорила, что моя мать родом с Мартиники. Для тамошних жителей история моря – это рабство. Море уходит вдаль, понимаешь? Это пауза между одним земным приключением и другим. Оно соединяет земли. А океан уходит вниз и соединяет миры.
Она даже не начинала говорить о хемосинтетической жизни и прочем – вроде не поддающихся распаду молекул аноксигенных фототрофных бактерий, – но она и представить себе не могла, что когда-нибудь будет так откровенно разговаривать с любовником. Может быть, дело было в близости Атлантики. Или в том, что он живет в Африке, и она его больше никогда не увидит. Или наоборот, будет видеть его всегда.
Они проговорили до ночи и все никак не могли заснуть. Прямые спинки кресел мешали интимности. Консумация уже свершилась, и ухаживание следовало за ней. И это были разговоры, а не молчаливые прикосновения.
