Владимир Топилин - Тропа бабьих слез
Тиха, спокойна, размеренна жизнь таежной заимки. Каждый день похож на предыдущий. Трепетное, раннее утро начинается рано, до рассвета, с глубокой, проницательной молитвы. Завтрак длится в полном молчании. После трапезы Погорельцевы расходятся по своим делам. Лука Власович неторопливо обходит хозяйство, проверяя в постройках каждую мелочь: насколько прочно подходят ворота, ладно ли прикрыт мшаник с пчелами, погрызли или нет мыши сети. Сын Фома Лукич всегда при деле: чинит нарты, стругает лыжи, шьет хомут для мерина. Женская половина заимки в доме: надо выскоблить стол стеклом, приготовить еду, починить одежду и прочие мелочи, к чему не должна притрагиваться мужская рука.
На заимке нет лишь одного человека. Маркел без завтрака уже в тайге. Конец апреля – пора глухариных свадеб. На соседнем хребте токовище древних птиц. До зари парень побежал проверять с вечера расставленные петли. По насту это сделать легко, но надо успеть до восхода солнца, пока не прокис снег. Стоит задержаться, проспать, будешь проваливаться по пояс.
Позднее утро. Солнце пересело на пятый сучок кедра. Прозрачное, безоблачное небо дышит здоровьем жизни. Говорливый ветер прилег отдохнуть на выступе скалы. Где-то на озере глубоко, глухо разговаривает полынья. Морозный воздух напитан смолой оживающих деревьев, набухшей вербой, плотным настом, ледяной скалой за домой, парным тесом на крыше дома, дыханием коня, пригоном для коровы. На лужайке, перед времянкой, вчерашнее солнце съело кусок слежавшегося снега. Первая проталина тут же окрасилась робкими ростками молодой травы. Дед Лука присел на корточки, отодвинул в сторону пышную, седую бороду, задвинул на затылок шапку, вскинул брови:
– Ишь ты! Едва оттаяла, а уже ползет!..
– Кто полезет? – отозвался из-под навеса сын Фома.
– Ну так, букашка. Вчерась тут снег был, к вечеру высох, а ныне уже букашку пригрело!
Фома Лукич подошел к отцу, присел рядом, улыбнулся:
– И точно, смотри-ка, ожила! Знать, к теплу…
– Тепло будет, – оглядываясь на озеро, заверил отец. – Вон со скалы шапка снега упала. Скоко лет замечаю: как шапка со скалы упадет, так вровень через неделю озеро провалится.
– Это так, – подтвердил сын. – Знать, надо коптилку готовить, рыба пойдет.
– До рыбы рано ишшо. Рыба тепло любит! Как трава на заберегах пойдет, так, знать, нерест начнется: икру надо в теплую воду метать!
Отец с сыном помолчали, выбирая слова, о чем говорить. Фома Лукич знает обо всем с рождения, однако не желает перебивать Луку Власовича: старость надо уважать!
– Гляко ты! – перевел разговор сын. – А паучок-то к тебе ползет!
– Ну! И точно! – выдохнул Лука Власович. – К чему бы то?!
– Дык, как к чему? Гость, однако, будет!
– Гость? Откель ему взяться-то сейчас?! Вроде не время: ни пешком, ни на лыжах! Никогда такого не было, чтобы к Пасхе люди были. Надо первых ходоков ждать к Троице, не раньше…
– Это так, – подтвердил сын, – в распутицу к нам не добраться.
На этом разговор был окончен. «Старый да малый» разошлись по двору. Фома к верстаку, кедровую колодку пчелкам подгонять. Дед Лука полез на сеновал, посмотреть, хватит ли сена корове да коню до первой травы. Потом вернулся, сел на чурке подле дома.
На цепи приподнялся зверовой кобель Ингур. Пес закрутил головой, несколько раз предупреждающе гавкнул на тайгу. Дед Лука приподнял ухо у шапки, стал всматриваться по сторонам. Где-то далеко, в займище, послышался шорох быстрых шагов. Вон между деревьев мелькнул силуэт человека. Из-за деревьев к дому подошел Маркел. Дед Лука убрал руку ото лба, равнодушно спросил:
– Что так мало?
Маркел проворно подошел к крыльцу дома, снял со спины пару глухарей, положил их на вид, отряхивая с одежды перо, басовито ответил:
– Не разыгрались еще… рано… – и в избу: – Соня! Выйди!
На его зов тотчас выскочила Софья, поправила платок на голове.
– Прибери, – указал Маркел на птиц, а сам присел рядом с дедом.
– Ну-ну, – тем временем продолжал Лука Власович, поучая внука. – Надо было на каменистой гриве петельки между полянок раскинуть. Там иной год хорошо петухи собираются!
– Был там сегодня, ставил. Росомаха двух штук съела…
– Росомаха? – переспросил дед Лука, будто слышал имя этого зверя первый раз. – Ишь ты! Пакась ненасытная, – и уже поучительно, глядя куда-то на гору: – Помню, однако, давно было! Так же силки ставил на глухаришек, а она за мной по следам ходила, всех, кто попадется, ела, перо не оставляла. Долго меня томила, пока я подвалку не сделал, да на нее же петельку спроворил – там она и попалась! Старая была, ни одного зуба…
Дед Лука говорил что-то еще, показывая пальцем в небо, как надо промышлять зверя, но его никто не слушал. Случай, о котором говорил старожил трехсотый раз, Фома и Маркел знали наизусть. Тофаларский способ ловить росомаху в петлю по наклоненному дереву известен по всей Сибири. Дядя и племянник смотрели друг на друга, спрашивая глазами: «Ты слышал?» Пока дед Лука продолжал напутственный речи, оба утвердились: «Точно! В займище кто-то есть!»
За озером слышалось движение. Ингур подал голос. Помогая ему, из-под крыльца, от щенков, выскочила поджарая сука Айба. Собаки залаяли на тайгу, точно определяя присутствие постороннего рядом с заимкой.
Дед Лука вскочил с чурки, вытянул глуховатое ухо, спешно переспросил:
– Медведь али человек?!
– Щас посмотрим… – негромко ответил Фома, приложив ладонь ко лбу против солнца. – Вроде человек… зверь бы убег!
Все разрешилось очень скоро. На опушку леса перед озером друг за другом выскочили две пестрые, черно-белые, с заваленными на спину в калач хвостами лайки. Своей породой они сильно походили на собак Погорельцевых Ингура и Айбу. Такие же поджарые, короткие телом, но высокие на ногах, они выдавали чистую кровь тофаларских соболятниц.
Сразу все встало на свои места. Погорельцевы шагнули навстречу гостям.
Следом за собаками на поляну выплыли четыре седых оленя. На двух из них всадники, другие, ведомые, под грузом. Не останавливаясь, маленький караван свернул к дому.
Остановив оленя, первый всадник проворно спешился, отдал повод младшему спутнику, а сам протянул руку:
– Торова, Лукин Влас! И ты, Фомка, трастуй, и Маркелка, трастуй!
Староверы по очереди подали правую руку друзьям: здороваться с пришлыми не возбраняется, а вот есть с одной посуды, грех.
– Здорово, Оюн, бродячая твоя душа! – в свою очередь, с удовольствием пожимая руку тофаларам, улыбались Погорельцевы. – Каким ветром занесло?
– Ветром не несло, олень ноги сам ехал! – показывая прокуренные зубы, радовался Оюн. – Тарога плахой, ночь надо ехай, день спи. День олень на прюхо валится, шагай не может! Ночь карашо, снег карашо, ходи далеко, много! Быстро к вам ехай!
Оюн полез за пазуху за кисетом, достал трубку, подкурил. Староверы отошли на должное расстояние, спасаясь от греховного дыма. Тофалар, не обращая на них внимания, глубоко затягиваясь табаком, сразу стал рассказывать о наболевшем:
– Тавай, Лукин Влас, табак! Сапсем табака нет, худо без табака, шипко худо! Маненько осталось, – показал кисет, – другим не давай никому, баба не давай, сын не давай. Баба сапсем шипко много курит…
В доме Погорельцевых держать табак нельзя, вера не позволяет, грех большой. Однако для друга Оюна Фома Лукич специально садит несколько кустов зелья. Раз-два в год Оюн приезжает в гости к Погорельцевым, табак всегда кстати.
Вредная привычка курить – не единственное искушение Оюна. Не имея границ воздержания от алкоголя, тофалары готовы идти в любой конец тайги за предложенным угощением, стоит позвать в гости и обещать «огненной воды». Погорельцевы держат для себя пять ульев с пчелами. Этого хватает на еду и достаточное количество медовухи, которую Оюн очень любит. На угощение тофа староверы не скупятся. Чистокровные тофаларские лайки Ингур и Айба – прямые потомки таежных собак кочевников. Своей работой по медведю и соболю они давно доказали жителям заимки свою пользу в тайге и стоят гораздо дороже бочонка с медовухой.
И все же в этот раз появление гостей тофаларов вызвало у Погорельцевых удивление. Обычно Оюн приезжал к ним после того, как растает снег, до большой травы, или поздней осенью, перед охотой, после первых заморозков. Сейчас же, в распутье, когда весна борется с зимой, а в тайге не пройти ни пешком, ни на лыжах, преодолеть дальний путь из-за границы гольцов по жидкому насту было странным. Погорельцевы не спешили узнать причину визита. Они знали, надо будет, Оюн расскажет сам, однако чувствовали, что такую даль за неделю дороги на оленях тофалар ехал не зря.
Между тем Оюн не спешил. Раздобрев от крепкого самосада, охотник передал трубочку сыну Тулюшу, подождал, когда тот затянется два раза, отобрал ее назад и только после этого заговорил:
– Гостить пуду толго! Назад хода нет, тепло путет семь дней. Патом маненько холодно будет, наст пудет, тогда пойду. Гольцах снега много, долго лежать пудет. Холодно будет, карашо будет олень шагать, тогда поетем… – и уже сыну, указывая рукой рядом с домом: – Чум там ставь, однако много с другом пить путем, говорить путем, патом спать путем и опять пить путем.
