Джон Грин - Виноваты звезды
— Боже мой, — сказал Огастус. — Поверить не могу, что влюбился в девчонку с такими стандартными мечтами!
— Мне было тринадцать, — повторила я, хотя в ушах отдавалось «влюбился-влюбился-влюбился». Мне это польстило, и я тут же сменила тему: — Слушай, а что это ты не в школе?
— Смылся, чтобы побыть с Айзеком, но он спит, и я в коридоре делаю геометрию.
— Как он там? — спросила я.
— То ли он еще не готов осознать всю серьезность своей инвалидности, то ли его действительно больше волнует, что его бросила Моника, но ни о чем другом он не говорит.
— Да уж. Сколько ему еще быть в больнице?
— Всего несколько дней. Потом курс реабилитации, но ночевать он будет дома.
— Фигово, — сказала я.
— Так, я вижу его мать. Мне пора.
— Ладно, — сказала я.
— Ладно, — отозвался он. Я так и слышала его асимметричную улыбку.
В субботу я с родителями поехала на фермерский рынок в Броуд-рипл. День был солнечный, для Индианы в апреле — редкость, и все на рынке ходили в рубашках с коротким рукавом и футболках, хотя воздух еще толком не прогрелся. Мы, простаки и деревенщины из Индианы, всякий раз встречаем лето с избыточным оптимизмом. Мы с мамой сели на скамейку напротив мужчины в рабочем халате, варившего суп из гусятины; ему приходилось объяснять каждому проходящему, что гуси его собственные и гусиный суп гусями не пахнет.
У меня зазвонил мобильный.
— Кто это? — спросила мама, хотя я еще не успела посмотреть.
— Не знаю, — сказала я. Впрочем, это был Гас.
— Ты сейчас дома? — поинтересовался он.
— М-м, нет, — ответила я.
— Вопрос был каверзный. Я знаю ответ, я сейчас у вашего дома.
— Оу! Хм. Ну, мы уже едем.
— Отлично. До встречи.
Огастус Уотерс сидел на крыльце с букетом ярко-оранжевых тюльпанов, которые только начали зацветать. Сегодня он явился в джемпере «Индиана Пейсерс» и флисовой куртке. Выбор гардероба показался мне совершенно неожиданным, хотя Огастусу все очень шло. Оттолкнувшись, он встал и протянул мне тюльпаны со словами:
— На пикник поехать хочешь?
Я кивнула, взяв тюльпаны.
Папа вышел из-за моей спины и пожал Гасу руку.
— У тебя на фуфайке Рик Смитс? — спросил он.
— Да.
— Боже, как я любил этого парня! — воскликнул папа, и они с Гасом тут же затеяли беседу о баскетболе, которую я поддержать не могла (и не хотела), поэтому понесла тюльпаны в дом.
— Хочешь, я поставлю их в вазу? — спросила мама, широко улыбаясь.
— Нет-нет, все нормально, — ответила я.
Если поставить тюльпаны в вазу в гостиной, они будут общими цветами. А я хотела, чтобы они были только мои.
Я пошла к себе в комнату, но переодеваться не стала. Я причесалась, почистила зубы, тронула губы блеском и едва коснулась кожи крышечкой от духов. Я не сводила глаз с тюльпанов. Они были агрессивно-оранжевые, почти что слишком оранжевыми, чтобы быть красивыми. У меня не было ни вазы, ни банки, поэтому я вынула зубную щетку из стаканчика, наполовину наполнила его водой и оставила цветы в ванной.
Снова выйдя в свою комнату, я услышала голоса и посидела немного на краешке кровати, слушая разговор через полую дверь.
Папа: Так вы с Хейзел познакомились в группе поддержки?
Огастус: Да, сэр. Какой у вас прелестный дом и прекрасные рисунки!
Мама: Спасибо, Огастус.
Папа: Значит, ты тоже болел?
Огастус: Да, сэр, ногу я отрезал не из чистого удовольствия, хотя это неплохой способ потери веса. Ноги, они тяжелые!
Папа: А как сейчас твое здоровье?
Огастус: БПР уже четырнадцать месяцев.
Мама: Какая прелесть! Возможности медицины в наши дни — это что-то невероятное!
Огастус: Я знаю. Мне повезло.
Папа: Ты должен понимать, что Хейзел по-прежнему больна, Огастус, и будет больна остаток жизни. Она не хочет от тебя отставать, но ее легкие…
На этом я вышла в гостиную, и папа замолчал.
— Так куда же вы поедете? — спросила мама.
Огастус встал, наклонился к ее уху, прошептал ответ и прижал палец к губам.
— Ш-ш, это секрет.
Мама улыбнулась.
— Телефон взяла? — спросила она меня.
Я повертела мобильный в руке в качестве доказательства, взялась за ручку тележки и пошла. Огастус поспешил меня догнать и предложить руку, на которую я оперлась, обхватив пальцами его бицепс.
К сожалению, он сел за руль — сюрприз должен быть сюрпризом. Пока мы рывками продвигались к неведомой цели, я сказала:
— Ты очаровал мою мать до потери пульса.
— Да, а твой папа фанат Смитса, это тоже помогло. Думаешь, я им понравился?
— Еще как. Хотя кого это волнует, они ведь всего лишь родители.
— Они твои родители, — сказал Огастус, бросив на меня взгляд. — К тому же я люблю нравиться. Это неправильно?
— Ну, нет никакой необходимости кидаться придерживать двери или осыпать комплиментами, чтобы понравиться мне, — заметила я.
Огастус резко ударил по тормозам, и я чуть не улетела вперед; дыхание ненадолго стало затрудненным и хаотичным. Я подумала о позитронной томографии. Не волнуйся. Волноваться бесполезно. Но я все равно волновалась.
Покрышки оставили на асфальте черные следы, когда мы, взревев мотором, умчались от знака остановки и повернули налево к так называемому (непонятно, за какие заслуги) Грандвью (оттуда открывается вид на поле для гольфа). Единственное, что я знала в этом направлении, — это кладбище. Огастус сунул руку в центральную консоль, открыл полную пачку сигарет и вынул одну.
— Ты их вообще выбрасываешь? — спросила я.
— Одно из многочисленных преимуществ жизни без табака в том, что пачки сигарет хватает на неопределенный срок, — ответил он. — Эта у меня почти год. Несколько сигарет сломались у фильтра, но я считаю, что этой пачки мне легко хватит до восемнадцати лет. — Он подержал фильтр пальцами и сунул сигарету в рот. — Ну ладно. Ладно. Назови то, чего ты никогда не видела в Индианаполисе.
— Хм. Стройных взрослых, — ответила я.
Он засмеялся:
— Хорошо. Продолжай.
— Ну, пляжей. Семейных ресторанов. Топографии.
— Прекрасные примеры наших недостатков. Прибавь сюда культуру.
— Да, с культурой у нас напряженно, — признала я, начиная понимать, куда он меня везет. — Мы что, едем в музей?
— Ну, можно и так сказать.
— Или мы едем в тот парк?
Гас разочарованно вздохнул.
— Да, мы едем в тот парк, — сказал он. — Ты уже догадалась, что ли?
— О чем догадалась?
— Ни о чем.
Позади музея располагался парк с гигантскими скульптурами. Я слышала о нем, но никогда не бывала. Мы проехали мимо музея и остановились у баскетбольной площадки, заполненной огромными синими и красными стальными арками, изображавшими траекторию передаваемого мяча.
Мы спустились вниз с того, что в Индианаполисе сойдет за холм, на поляну, где дети карабкались и ползали по огромному скелету. Ребра были мне примерно до пояса, а бедренная кость выше моего роста. Скульптура выглядела как детский рисунок, где скелет поднимается из земли.
У меня болело плечо. Я боялась, что из легких пошли метастазы. Я представляла, как раковая опухоль, скользкий угорь с вероломными намерениями, прорастает в кости, оставляя дыры в моем скелете.
— «Сексуальные кости», — начал Огастус. — Скульптура работы Джоупа ван Лисхута.
— Голландец, что ли?
— Да, — подтвердил Гас. — Как и Рик Смитс. Как и тюльпаны. — Гас остановился посреди поляны с костями и снял рюкзак сперва с одного плеча, потом с другого. Расстегнул молнию, вынул оранжевое одеяло, пинту апельсинового сока и несколько бутербродов со срезанными корками, завернутых в пленку.
— А почему все оранжевое? — спросила я, не позволяя себе думать, что все это каким-то образом ведет к Амстердаму.
— Ну как же, национальный цвет Нидерландов! Помнишь Вильгельма Оранского?
— Его в школе не проходят, — усмехнулась я, стараясь скрыть острый интерес.
— Бутерброд будешь? — спросил он.
— Дай догадаюсь, — сказала я.
— Голландский сыр и помидоры. Помидоры, извини, мексиканские.
— Вечно ты разочаруешь, Огастус. Хоть бы тогда оранжевых помидоров достал!
Он засмеялся, а потом мы молча ели бутерброды, глядя, как дети лазают по скульптуре. Я не могла спросить напрямую, поэтому сидела в окружении всего голландского, неловкая и переполняемая надеждой.
В отдалении, купаясь в чистейшем солнечном свете, столь редком и драгоценном в моем городке, шумная детская компания превратила скелет в игровую площадку, перепрыгивая через искусственные кости.
— Вот что мне в этой скульптуре нравится, — начал Огастус, подержав незажженную сигарету двумя пальцами, словно стряхивая пепел, и сунув ее обратно в рот. — Во-первых, кости достаточно далеко друг от друга, и ребенок не может устоять перед желанием попрыгать между ними. Ему хочется непременно пропрыгать всю грудную клетку до черепа. Во-вторых, скульптура своей сутью побуждает младость играть на костях. Символические резонансы можно приводить бесконечно, Хейзел Грейс.
