Михаил Чулаки - ПРАЗДНИК ПОХОРОН
— Ну хорошо, так, значит, тебе ничего не нужно? Если Ольга от тебя не отходит и все делает?
— Да, мне ничего не нужно! Все у меня есть! Только будь добр, возьми из-под меня — это… как это…
Ну вот, никуда не денешься. Стараясь хотя бы не увидеть того, чего не хотелось видеть, больше на ощупь, Владимир Антонович рывком вытащил судно.
— Осторожно! Больно же! Ничего ты не умеешь делать!
Если бы только больно — от рывка плеснулось на простыню содержимое. Ладно, ничего не поделаешь.
Самое неприятное — вытащить. Нести и выливать — уже ерунда. Правда, уборная для больных, дорогу к которой ему указали ходячие, оказалась не по-больничному грязной — Владимир Антонович сосредоточил взгляд на специальной сливалке для суден и постарался не заметить натуралистических подробностей, но после пропитанной отвратительными запахами палаты и трудно было ожидать чего-то другого.
Владимир Антонович благополучно вернулся и поставил судно на пол, не зная, нужно ли сразу водворять его обратно. Лучше бы не водворять. Да и полезно, наверное, мамочке отдохнуть, нельзя же все время лежать на железе.
— Вот смотри, тут тебе сок в банке и апельсины — я кладу на тумбочку. Открытки вот еще пришли поздравительные.
— Не забывают… А батончики принес?
— Нет.
— Принеси батончики.
Если исходить из гипотезы, что соя слабит, батончики здесь окажутся особенно неуместными.
— Не обещаю. Они редко сейчас в магазинах.
— Я ей скажу, она найдет. Принесет. И ты ходи. Где-то увидишь. Ходить полезно. Я тебя дома заставляла гулять, а теперь некому!
Оставаться дольше смысла не было. Что можно было сделать — сделал, а разговаривать с мамочкой не о чем.
— Ну я пошел тогда. Лежи, выздоравливай.
— Ты пошел, а все оставил на нее. Никакого стыда в тебе нет!.. Гуляй больше, ступай!
Владимир Антонович ушел, оставив судно на полу около кровати, — пусть является любимая Оленька и вдвигает это приспособление на его естественное место — под мамочку! Он думал, что встретит Ольгу на лестнице, но не встретил.
Какое счастье выйти на улицу! Какое счастье — чистый воздух! Надо побывать в жуткой клоаке, надышаться зловонных испарений, чтобы оценить наслаждение дышать чистым воздухом. И оказаться подальше от мамочки — ну пусть не счастье, но уж облегчение — точно! Даже меньше его раздражали незаслуженные дифирамбы Оленьке, чем постоянные наставления: гулять, видите ли, надо! Все правильно — надо гулять. Правильные наставления — они самые несносные.
Когда-то Владимир Антонович принес домой самиздатовского Орвелла — "Звериную ферму". Очень смешная книга! И чистая правда. Показывать мамочке у него, естественно, в мыслях не было, но она сама полезла в стол и нашла. (Как вообще жить, если не гарантирована неприкосновенность хотя бы собственного стола?!) Был ужасный скандал, но что хуже всего, мамочка мелко-мелко порвала все страницы и спустила в унитаз — она сама сообщила: именно в унитаз, потому что даже в самом мелко изорванном виде она не могла доверить такую бумагу мусоропроводу, — кто-то же внизу имеет дело с мусором, может заинтересоваться! Мамочка оказалась совершенно права: у одного ассистента в их же институте были из-за Орвелла громадные неприятности: выгнали с работы и чуть не посадили. Могло то же самое ожидать и Владимира Антоновича: ведь, прочитав, он собирался дать папку с криминальными листками кому-то еще. Да, мамочка оказалась права, но можно ли простить такую правоту? Можно ли всю жизнь оставаться ребенком, которого мудрые наставники оберегают от любого ложного шага?
Владимир Антонович прошел пешком две остановки, прежде чем залезть в автобус: нужно было как следует проветрить легкие, как бы отмыться морозным воздухом от налипшей скверны. (Выходит, последовал мамочкиному наставлению — погулял?) А подъезжая к дому, предвкушал, как залезет в ванну.
Дома он нашел настоящий субботник. Варя с Сашкой мыли полы, Павлик вытаскивал мусор. Знаменитый чемодан стоял в коридоре перед телевизором, и Павлик набивал в него какие-то старые боты, траченные молью муфты, лет сорок, возможно, не видавшие света божьего.
— Кьебенизируем! — азартно закричал Павлик, довольный и самим занятием, и словом, которым он это занятие обозначил.
С таким же азартом Сашка мыла пол. Достаточно было посмотреть на нее — и не нужно было задавать никаких вопросов относительно их с Павликом общих планов на будущее. Она просто и естественно — де-факто — вошла в их семью. Без драматических объяснений.
— А где твоя мама? Я думал, встречу ее в больнице.
— Она сегодня не может! У нее сегодня вечером кройка и шитье!
Тоже причина.
Трудовой порыв, может быть, и похвальный, но все-таки надо было напомнить, чтобы эти борзые молодые соблюдали хоть какое-то приличие. Владимир Антонович шагнул в разгромленную комнату.
— Вы документы там разные, письма самые главные — сохранить чтобы!
— Что ты, дядь Володь, что ты! Мы — конечно!
Ишь ты — какая покорная невестка!
Зато Павлик покорности не демонстрировал:
— Но открытки-то эти — "с праздником трудящихся" — не хранить, надеюсь? За последние сорок лет. От ее иванов павловичей и николаев егоровичей.
— Ну открытки — ладно.
— А смотри, дядь Володь, как она газеты читала. Под матрасом. Без противогаза не входить!
Сашка приподняла матрас. Ударил запах уже не мочи — аммиака. Прямо на кроватной сетке оказалась груда влажных спрессованных газет. Не груда, а масса. Владимир Антонович шагнул назад и напомнил, задержавшись в дверях:
— Так аккуратнее с документами. И вещи — которые самые любимые.
За его спиной Павлик что-то сказал и засмеялся.
Владимир Антонович долго и с наслаждением мылся. Участвовать в домашнем субботнике он не собирался. Павлик с Сашкой явно старались для себя, демонстрируя, что бывшая комната их дорогой бабули — теперь их собственность. Ну а если мамочка выйдет из больницы?! Вон она какая сейчас бодрая! Владимир Антонович даже заспешил из ванны, так ему не терпелось задать этот вопрос!
— А если мамочка благополучно срастит ногу и вернется, что вы ей скажете? Почему выкинули ее вещи?
— Мы же не все выкидываем, — заступилась Варя. — Если у нее что новое, хорошее, мы оставляем. Мы гниль выкидываем, чтобы не дышать этой гадостью. Чтобы и ей не дышать, между прочим. Вернется, будет дышать свежим воздухом. Еще и спасибо скажет. То есть она-то ни за что не скажет, но все равно и ей польза.
— А Зоська где? Напугали ее совсем вашим погромом?
— А я и Зоську — кьебенизировал! — захохотал Павлик. — Тоже от нее запах. Теперь, когда бабуля не пахнет, чего ж здесь Зоська будет вонять?!
Владимир Антонович вообще никогда не любил кошек, и Зоську в том числе. Терпел, раз мамочка любила. Но все-таки ему стало неприятно. Вспомнил, как совсем недавно мамочка сказала: "Вы бы и меня рады усыпить — как кошку".
— Куда ж ты ее?
— А в мешок да в воду! В ванне утопил и в мусоропровод выкинул. Хватит ей гадить! Тоже уже в кошачьем маразме.
А Владимир Антонович только что сидел в этой самой ванне. Блаженствовал.
— Это живодерство! Не знал, что у меня сын — живодер! — вдруг визгливо выкрикнул он.
И сам как бы со стороны удивился: никогда не догадывался, что в нем таится такой визгливый голос. Надо же — прорезался.
— Ну что ты, действительно, — сказала Варя. — Действительно, она уже старая и больная. А снесли бы в лечебницу — думаешь, там лучше усыпляют? Мне на работе рассказывали.
— А что мы мамочке скажем? Ее любимая кошка!
Сейчас Владимиру Антоновичу захотелось, чтобы мамочка вернулась, чтобы напрасными оказались труды Павлика с Сашкой. Ишь — хозяева!
— Да бабуля забудет! Или скажем: "Ты что, забыла, что она еще при тебе мирно умерла в своей постели? Окруженная рыдающими родственниками?"
Сашка прыснула. А Павлик продолжал, увлекаясь своей импровизацией:
— А бабуля скажет: "У меня идеальная память, я все прекрасно помню! Я сама приняла у нее последний вздох! Она мне шепнула: "Я явлюсь к тебе во сне и расскажу, как там, на том свете". Я сама закрыла глаза своей дорогой Зосеньке!" Так и скажет бабуля, за нее не беспокойся.
Сашка снова прыснула:
— "Во сне явлюсь и расскажу!" Ну ты даешь. А бабуля во все поверит, как официальная атеистка!
Никакого живодерства, все правы: и Зоське незачем жить дальше, и дорогой мамочке. Но все-таки Владимиру Антоновичу была отвратительна эта жизнерадостная откровенность Павлика. Да, Владимир Антонович давно мечтает, чтобы мамочка поскорей умерла — тихо и безболезненно; но, мечтая, вырвал у нее банку с консервной отравой! А Павлик рассудит, что незачем жить в маразме, и не только из рук не вырвет, но еще и сам поднесет яду! Ведь не любил же Владимир Антонович и Зоську, но готов был терпеть, не смог бы топить своими руками. А Павлик — пожалуйста! Несчастная кошка рвалась из мешка, а сынок держал мешок под водой и смотрел пытливым взглядом исследователя: дергается еще или перестала?
