Милан Кундера - Неспешность. Подлинность
— Однако, сударыня, вы хотели вернуться… Прохладно…
— Уже стало теплее.
Мадам де Т*** снова взяла меня под руку, и мы продолжили прогулку. Я не замечал, куда мы идем. То, что она сказала мне о своем любовнике, про которого я знал, и о моей любовнице, про которую знала она, наше ночное путешествие, эпизод в карете, сцена на скамейке, поздний час — все это приводило меня в смятение; то я давал волю надеждам и сладостным желаниям, то приказывал себе мыслить здраво. Впрочем, я был слишком взволнован, чтобы отдавать себе отчет в том, что именно происходило во мне. Пока я пребывал во власти этой внутренней смуты, она продолжала говорить о Графине. Моя задумчивость воспринималась как молчаливое согласие. Однако кое-какие язвительные замечания, долетевшие до моего слуха, заставили меня прислушаться.
— Как она изобретательна, — говорила мадам де Т***, - как искусна! Вероломство умеет представить изящной шуткой, измену — единственным разумным выходом, жертвой, приносимой ради благопристойности. Никакой непосредственности, полное самообладание; всегда любезна, редко нежна и никогда не искренна. Сладострастная по натуре, чопорная на людях, пылкая, осторожная, искушенная, ветреная, чувствительная, образованная, кокетка и философ в одном лице: многолика, как Протей, прелестна, как грация, — она привлекает и ускользает. Сколько ролей она сменила на моей памяти! И, между нами говоря, сколько вокруг одураченных ею людей! Как она надсмеялась над бароном Н.! Как потешилась над маркизом НН.! За вас она взялась, чтобы отвлечь внимание двух соперников, которые потеряли осмотрительность и рисковали довести дело до огласки. Она слишком долго держала их при себе, они успели к ней как следует присмотреться и в конце концов могли ее изобличить. Она вывела на сцену вас, заняла вами их мысли, направила их подозрения в другое русло, повергла вас в отчаяние, пожалела, утешила, и все четверо остались довольны. Ах! как легко ловкой женщине играть вами, мужчинами! и как счастливо ей живется, ибо все для нее лишь притворство и она не вкладывает в эту игру ни крупицы души!
Мадам де Т*** сопроводила последние слова многозначительным вздохом. Это был мастерский ход.
Я почувствовал, что мне словно сняли с глаз повязку, и не заметил, как надели другую. Моя возлюбленная представилась мне самой лживой из женщин, и я обрадовался, что вижу перед собой наконец-то женщину с чистым сердцем. Я тоже вздохнул, сам не зная, к кому обращен мой вздох, и не понимая, разочарованием или надеждой он вызван. Мадам де Т*** выглядела огорченной, оттого что расстроила меня и, поддавшись порыву, зашла слишком далеко в откровениях, которые, исходя из женских уст, могли показаться небеспристрастными.
Я был не способен трезво судить о том, что мне говорилось. Мы вступили на дорогу чувства и подошли к ней из такого далека, что невозможно было предугадать, куда она нас приведет. Посреди нашей философской беседы моя спутница указала мне на видневшийся в конце одной из террас павильон, бывавший свидетелем счастливейших мгновений. Было подробно описано его расположение, меблировка. Какая жалость, что от него нет ключа! Продолжая разговаривать, мы подходили все ближе. Он оказался открыт; там недоставало только света. Но и темнота имела в нем свою прелесть. Тем более, что я знал, сколь прелестна та, которой предстояло его украсить.
Едва мы переступили порог, как нас охватил трепет. Это был храм, храм, посвященный любви. Она завладела нами, мы покорились; наши слабеющие руки сплелись, и, не имея больше сил поддерживать друг друга, мы упали на диван, занимавший большую часть святилища. Луна уже заходила, и вскоре последний ее луч исчез, унеся с собою флер стыдливости, которая была уже явно ни к чему. Все смешалось во тьме. Рука, пытавшаяся меня оттолкнуть, ловила биение моего сердца. Из моих объятий силились вырваться и вновь падали мне на грудь с еще большей негой. Наши души встретились, их было уже не две, а много: от каждого из поцелуев рождалась новая.
Став менее бурным, опьянение наших чувств полностью не прошло, и голос пока не повиновался нам. Мы молча разговаривали в тишине языком мыслей. Мадам де Т*** укрылась в моих объятиях, она прятала голову у меня на груди, вздыхала и успокаивалась от моих ласк; она печалилась, утешалась и просила любви за все, что любовь отняла у нее.
Эта любовь, которая еще совсем недавно страшила ее, сейчас служила ей прибежищем. Если мы хотим, с одной стороны, добровольно отдать то, что случайно позволили отнять, а с другой — получить похищенное в дар, то и в том, и в другом случае спешим одержать вторую победу, чтобы утвердиться в своем завоевании.
Все произошло слишком поспешно. Мы были недовольны собой. И теперь обстоятельно начали все сначала, дабы восполнить упущенное. Избыток страсти враг нежности. Спеша к наслаждению, мы губим радости, которые ему предшествуют: ломается застежка, рвется кружево, — вожделение всюду оставляет свой след, и вот уже наш кумир больше напоминает жертву.
Когда мы немного успокоились, воздух показался нам чище, свежее. Только теперь мы услышали, как журчит у стен павильона река, нарушая ночное безмолвие тихим плеском, созвучным биению наших сердец. Было слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть, но под прозрачным покровом ясной летней ночи соседний островок превращался для нас в зачарованный луг. Нам чудилось, будто река полна резвящихся в ее волнах купидонов. Никогда под сенью Книдских лесов не обреталось столько влюбленных, сколько виделось нам на берегах Сены. Весь мир, казалось, был заселен влюбленными, и не было среди них никого счастливее нас. Мы готовы были уподобить себя Амуру и Психее. Я был так же юн, как он; мадам де Т*** так же прекрасна. В своей непринужденной истоме она казалась мне еще пленительнее. Каждый миг открывал мне в ее красоте новые чудеса. Свет любви делал ее видимой для моего душевного зрения, и самое безошибочное из чувств подтверждало мне мое счастье. Когда опасения побеждены, ласки нежнее призывают друг друга. Хочется, чтобы ни одна милость, ни один знак любви не были похищены впопыхах. Если с ними медлят, то это утонченность. Отказ робок и тоже по-своему нежит нас. Да, ей хотелось бы, и все же нет, не надо. Благоговение сладостно… Желание льстит… Воспламеняет душу… Мы боготворим… Она не уступит ни за что… Уступила.
— Ах! — говорит она своим волшебным голосом, — уйдем из этого опасного места! Каждое желание порождает здесь новые, и нет сил им противостоять.
Она увлекает меня прочь.
Мы с сожалением удаляемся; она то и дело оглядывается; кажется, будто божественный огонь горит на паперти оставленного нами храма.
— Ты освятил его для меня, — говорит она. — Кто из смертных сумел бы тебя превзойти? Как ты умеешь любить! Какая она счастливица!
— Кто? — воскликнул я в изумлении. — Если я и в самом деле способен принести счастье, то кого в сравнении с вами можно счесть достойным зависти?
Мы проходили мимо нашей скамейки и невольно остановились в безмолвном волнении.
— Целая вечность, кажется, пролегла между этой скамейкой и павильоном, где мы сейчас побывали! Душа моя так переполнена счастьем, что я с трудом понимаю, как могла тогда противиться вам.
— Ах, неужели здесь суждено рассеяться грезам, наполнившим мое сердце там? — отвечал я. — Или это место всегда будет роковым для меня?
— Разве возможно это теперь, когда я с тобой?
— О да, ибо я сейчас столь же несчастен, сколь счастлив был там. Любовь жаждет все новых и новых доказательств: ей кажется, что она не получила ничего, пока не получила всего.
— Еще… Нет, я не могу позволить… Нет, это невозможно… — И после долгой паузы: — Значит, ты и в самом деле меня любишь!
Прошу читателя вспомнить, что мне было двадцать лет. Беседа наша меж тем изменила направление, стала менее серьезной. Мы даже дерзнули шутить над радостями любви, анализировать ее, отделить ее от морали, свести к самому простому и доказать, что ее залоги суть лишь наслаждения и (рассуждая философски) не связывают нас ничем, если мы публично не связываем себя сами, приоткрывая людям наши тайны и допуская неосторожности в их присутствии.
— Какую восхитительную ночь мы провели, — говорила она, — благодаря одному лишь наслаждению, которое служило нам и наставлением, и оправданием. И если бы, к примеру, обстоятельства вынудили нас завтра расстаться, то наше счастье, не ведомое никому на свете, не оставило бы по себе никаких обременительных пут… разве что легкую печаль, которую искупила бы сладость воспоминания… воспоминания о наслаждении, без утомительных промедлений, забот и тирании условностей.
В нас так много от машины (и я стыжусь этого), что вместо сложных чувств и сомнений, которые владели мною до этого разговора, я уже наполовину разделял эти дерзкие принципы: я находил их достойными восхищения и был весьма близок к тому, чтобы оценить преимущества свободы.
