Александр Етоев - Пещное действо
Он целует сточенный карандаш, он дает свои губы ей, грифель тянется к ее телу и, не дойдя, плавится от стыда, прячется в мелких завитках листьев. Дерево обвивает змея. Он раскрашивает змею в зеленый, чтобы спрятать ее в листве, чтобы она не видела белых точек стыда, вспыхивающих в его зрачках…
Слева должны быть старые лыжи.
Он не хочет туда смотреть, он знает, что там увидит. Он делает шаг в коридор и, уже закрывая дверь, замечает, как рука мальчика гладит в полутьме крысу.
Червь и бог, руки его дрожали, он мял скомканный воротник, пылающий угль языка жег иссохшие губы, грудь ломило, в сердце били барабаны войны.
— Убить! Убью! Только смерть! Проснися, рыцарь, путь далек… Сволочь! Ужо тебе, Синяя Борода!.. Ты родился из чьей-то лжи, как Калибан…
— Зискинд, это я — Капитан. Зискинд, ты что? Не узнаешь? Это я.
— С отвагой на челе и с пламенем в крови… Да, пламя! Я тем же пламенем, как Чингисхан, горю… Пламя, пламя! И бледной смерти пламя лизнуло мне лицо и скрылось без следа…
Капитан тряс Зискинда за плечо. Тот стоял на коленях, упершись головой в стену, ничего не видя, не слыша, не слушая, чувствуя только, как сгорают на языке слова и пальцы наполняются болью, царапая мертвую стену.
— Воды тебе принести? У тебя температура, голова горячая, да встань же ты, идем, тебе надо лечь, дурень.
— От страха сгорела рубаха… как моль над огнем, на теле моем… Нет! — Кулак Зискинда с силой вонзился в стену, под желтой кожей кипело черное море вен. — Пусть загремят войны перуны! Пусть бога-мстителя могучая рука…— Он вскинул голову. — Меч! Где мой меч? Где мои пистолеты? Выстрел за мною… готов ли ты? — Пальцы его шарили по стене. — Есть еще время… откажись… и я тебе прощу все… Стреляйте… Я себя презираю, а вас ненавижу… Нам на земле вдвоем нет места… Я выстрелил…— Голова его замерла, он будто прислушивался к чему-то, к какому-то дальнему эху, выстрелу или голосу, слышному ему одному, ладони оставили стену, руки были уже на груди, ища спрятанное под кожей сердце.
Лицо его стало ясным, улыбка — грустная, но улыбка — затеплилась на углах рта. «Слава Богу, — подумал Капитан, — сейчас это кончится. Все от нервов, слишком у него много нервов. Душа такая.»
Зискинд поднялся на ноги. Качнувшись, ухватился за стену. Медленно, неуверенно, будто после больницы, пошел вдоль стены.
— Тебя, последняя надежда, утешенье, последний сердца друг…— Он дошел до двери и обернулся. — И если ты боишься, то отъезжай в сторону и помолись, а я тем временем вступлю с ним в жестокий и неравный бой.
Зискинд толкнул дверь и вышел. Голова его была вскинута, в пальцах зажата погнутая английская булавка.
«Люблю, потому что не может быть». — Она поцеловала его в ямочку под ключицей. Он улыбнулся, не открывая глаз, потянулся губами к ней, она ответила ему своими губами, и все повторилось снова.
Потом они лежали, молчали, она слушала умирающий запах роз, слова куда-то ушли, большая теплая пустота наполнила всю ее изнутри, потом кольнул страх, она посмотрела на Влада, «дура», сказала сама себе, «он твой, чего тебе еще надо?»
Влад встал, смешно растопырив веки, будто не узнавая, приложил палец к губам, на цыпочках, тихо-тихо, под тихий взгляд ее глаз подошел к розам и вдруг сильно и высоко подбросил их к потолку в ее сторону.
Розы были холодные, как из снега, с ледяными иголочками шипов, она вскрикнула, уколовшись, цветы легли на постель, усыпав ее облетевшими лепестками, раскрасили пол вокруг, она лежала и мерзла, покрытая с головы до ног мертвым покрывалом цветов.
Влад смеялся. Она тоже попробовала улыбнуться, не получилось, «как в гробу», — мелькнула мысль, но она прогнала ее, не дав испугаться сердцу.
— Как ты думаешь, — спросил Влад сквозь смех, — можно булавкой убить дракона?
— Маленького? — спросила Анна, не понимая.
— Маленького? — переспросил Влад. Пузыри смеха лопнули на его губах. Он отломил от ветки бутон, зажег спичку, поднес ее к лепесткам, сухое пламя цветка смешалось с жарким — огня. — Вот такого? А ты таких драконов видала? — Смеясь, он взял огонь в рот и выдохнул его вместе со смехом. — Маленький огнедышащий пресмыкающийся червяк по имени Цепеш Четвертый. Почему ты такая серьезная? Не смешно? Я губы обжег, иди поцелуй.
Она прошла по цветам, давя подошвами рассыпанные на полу бутоны, он обнял ее за голые плечи, она вжалась в него, сердце ее стучало о его твердую грудь, ей не хватало дыхания, она хотела глотнуть воздуха, но он держал ее губы в своих, она почувствовала, что задыхается, что в глазах ее пепел и дым, и обугленные лепестки роз, и уходит пол под ногами, и она уже не стоит, а стремглав несется в открывшуюся под ней пустоту, а там, внизу, в бесконечном запутанном лабиринте — идут четыре одинокие тени, четыре ее навсегда утраченных мужа, и нить любви, которая им помогала отыскать выход, уже обрублена тупым ударом судьбы, а маленький огнедышащий зверь тянет каплю за каплей краденую чужую кровь и растет, наливаясь силой, и глаза его, каждый глаз, как блюдо с Иродова стола, и он ждет, когда четыре человеческие фигурки сойдутся у его отверстой норы, и тугая струя огня смоет с них все живое, и останется лишь слепая кость, острая и холодная, как шипы этих мертвых роз, которыми была выстлана ее короткая дорога любви.
«Любишь?» — спросили его глаза.
«Любишь?» — спросили руки.
— Там…— сказала она, продираясь сквозь боль и холод. — Там…
— Что там, Анечка? Я здесь, посмотри на меня. Твой Влад здесь. А там никого нет, там — это тебе приснилось. Успокойся, дай я тебя поцелую. В сны только школьницы верят, школьницы да рыцари с булавкой вместо копья. Ну вот, как баба
— уже расплакалась. Аня, красавица моя, что с тобой?
Она молчала, она вдруг сделалась маленькая, как трехлетняя девочка, большие все куда-то ушли, а про нее забыли — оставили в чужом доме одну, и она забилась в какой-то тесный колючий угол и боится выйти, и страшно стоять, и страшно кричать от страха, потому что в комнате кто-то есть, и он только того и ждет, когда она закричит от страха, чтобы медленно идти на ее крик, тянуться к ней своими руками, дышать хрипло и тяжело, душить…
— Влад, я не плачу, это я тебя так люблю… Я лягу, хорошо? Что-то болит, вот здесь… Наверно, это цветы, они так тяжело пахнут.
«Сны — не видеть их, не хочу, тогда все исчезнет. Все.»
Жданова он нашел случайно. Шел, запутался в переходах, наугад вышел к какой-то лестнице, неизвестно зачем полез и выбрался на плоскую крышу.
Крыша была как поле — широкое смоляное поле — высохшая корка смолы, в трещинах, в мелких кратерах от упавших замертво птиц, в окаменевшем голубином помете, в пожухлых пучках травы, прилепившихся к черно-голой горизонтали.
Сразу от краев поля начинались дуги стены и сходились, замыкаясь кольцом, вокруг колодца двора. Отсюда, сверху, стена не казалась страшной, не то что из глубины снизу. Если зубы ее и были зубы дракона, то такие древние, ископаемые, что годились разве что под вороньи насесты.
Капитан зажмурился от белого света, постоял пока не привык, и сразу увидел Жданова. Тот сидел, как глиняный бог, лицо серое, от пояса до ступней — запеленутый в горбатое рубище, из прорехи торчит колено, на скулах синие желваки, страшный, глаза голодные, в глазах сера и смоляная пыль.
— Вот плыву, Капитан. Сядь, посидим на палубе. Как в трюме? Рабы на веслах? Не все еще передохли? — Он просунул руку в прореху и вытащил оттуда бутылку. — Пей, — и отпив первый, протянул ее Капитану. — Знаешь, за что я пью? Как думаешь, Капитан, за что может пить человек, которому пересадили сердце?
— Он похлопал себя по груди. — Капитан, я знаю, ты никогда не врешь. Скажи, ты сильно меня не любишь?
— Странно, Жданов, — ответил ему Капитан, всматриваясь в белую даль, — в этом доме я не видел ни одной кошки. — Он медленно потянул из бутылки. — Я знаю, почему ты так спрашиваешь. Посмотри туда, там что-нибудь есть? — Он показал рукой на молочную пену у горизонта, туда, откуда брала начало их трудная дорога сюда.
Жданов смотреть не стал.
— Капитан, — сказал он, задумчиво поглаживая колено. Голос его был трезв. — Ты мне нравишься, Капитан. Я тебя люблю. Знаешь, чего мне сейчас больше всего хочется? Чтобы где-нибудь здесь, хоть вон на тот зубец, сел ангел. Я бы тогда в него запустил вот этой бутылкой. — Он надолго прирос к горлышку. — Блевотина. — Жданова передернуло. — Капитан, а у нее ты был до Зискинда или после?
Он вдруг затрясся от смеха, бутылка вырвалась из руки и покатилась по крыше, оставляя на пыльном глянце влажный багровый след.
— А лицо-то у ангела будет твое, Капитан.
Он встал, его повело, он нагнулся к бутылке, хотел поднять, но пьяная пружина в ногах не дала ему устоять на месте. Смеяь и размахивая руками, Жданов дошел до самого края крыши, нога зависла над пустотой, он качнулся вперед, но удержался — то ли ветер подул в его сторону, то ли заступилась судьба.
