Мануэла Гретковска - Метафизическое кабаре
— Ты видела реликвию?
Мари пошла за ним. Он достал из ящика шкатулку. В ней лежали два зуба. Небольшие красноватые резцы.
— Святая Цалумена. Мученица. Они красные от огня, сжигающего грехи. Горят святой любовью. Поведай свою просьбу Цалумене и поцелуй реликвию. — Он сунул их Мари под нос. Она перекрестилась и выбежала из ризницы. На лестнице столкнулась с напевающей Агнес в праздничном платье.
— Я видела вашу реликвию.
— У нас нет реликвий, — Агнес поправила кружева воротничка.
— Привратник показал мне красные зубы святой Цалумены.
— У нас нет реликвий. Может, привратник и молится каким-нибудь зубам. Понятия не имею о мужицких суевериях. Красные? — Агнес передернуло.
— От кровоизлияния. Как у жертв смерти от удушения, — процитировала Мари учебник медицины.
В монотонное стрекотание цикад на террасе впивался писк летучих мышей.
— Восхищаешься местным фирменным набором: месяц и звезды? — Поль стоял сзади Мари.
Они разговорились сегодня в огороде. Поль в привязанных веревкой очках преследовал между грядками картофеля колорадских жуков.
— Собаки у меня нет, так хоть с собственной душой прогуляюсь. А ты? — Мари сонно потянулась.
— После ужина ты расспрашивала о монашеском призвании.
— Да, интересно. Все отвечают «не знаю», «так должно было случиться», «провидение». А у тебя как было?
— Очень просто. Мать читала мне Библию для детей, а я знал, что будет дальше. «Мама, — перебивал я ее, — Еву соблазнит змей, Авраам отведет Исаака на гору».
— Потрясающе.
— Я шучу. Здорово бы было, а?
— А как было на самом деле?
— После школы я работал в парижском Virginia Megastore, в отделе литературы. Читал бестселлеры, нобелевки, гонкуровки. Был самым начитанным чуваком во Франции. И пришел к выводу, что все эти книги — ни о чем. Они входят в мозги, как анальные свечки. Гладко, скользко: интеллектуальный понос. У меня был приятель в эзотерическом отделе. Мы открыли свое Эльдорадо. Магия, тайное знание и могущество. Экспериментировали с Каббалой. Верил ли я во все это? Мы валяли дурака, но однажды ночью что-то появилось. Силуэт, фигура, вызванная с помощью учебника Каббалы. В результате приятель приземлился в дурдоме, а я в общине. Я узнал про монастырь Льва Иуды, находящийся в подчинении Папы, где исполняются обряды, близкие к иудейским. Я — католик, верящий в Ветхий Завет.
— Ты здесь из страха перед психиатрической больницей.
— Нет. Из-за появившегося по ошибке видения. Я верю, потому что видел.
— Поль, а можно уйти в монастырь от неверия?
— Быть неверующим в монастыре?
— Да.
— Есть люди, колеблющиеся всю жизнь. Следует ли называть это неверием?
— Говори проще. Я простой зубной врач.
— Я тоже простой человек. К тому же у меня болит зуб мудрости, — он тронул щеку.
— Здесь темно, я ничего не увижу.
— Не нужно, я знаю, что случилось. Из-за давления мозга на душу воспалился нерв.
— Я иду спать.
Жюльен был на субботнем совещании у дьякона. Мари осматривала городок.
Она задыхалась в монастыре от шепота, от приглушенных голосов. Устала пробираться по коридорам. Потеряла надежду на серьезный разговор с Жюльеном. Она не верила в его внезапно возникшее монашеское призвание. Если бы что-то случилось, какое-нибудь видение… Но — вот так просто? Из студента социологии — в монахи? От чтения церковных книжек святыми не становятся. Ерунда, после каникул он вернется в Париж и в кабачке на площади Сорбонны будет хвастать: «Я занимался изучением альтернативных общин». Отец Мари считал Жюльена чудаком. «Он станет или ученым, или клошаром. Милый, обаятельный, но совершенно бесхарактерный. Вы друг другу подходите: он не умеет жить, ты не умеешь жить без него. Что ты в нем нашла?»
Жюльен был первым. Он обладал женской деликатностью и мужской мудростью. Потом были другие: короткие приключения, чтобы узнать по-настоящему, что такое секс. Все кончалось притворным оргазмом. Хорошо было только с Жюльеном.
Она обошла средневековый городок за четверть часа. Заглянула в ресторан.
— Добрый день, мадемуазель, — обратился к ней стоящий за стойкой пожилой мужчина.
— Ах, это вы! — обрадовалась она. — Здравствуйте. Можно, я угощу вас пивом в благодарность за то, что подвезли меня?
— Как, удался ваш визит? — он расчистил для нее место, отодвинув пустые стаканы.
— Здесь очень красиво.
— Жюльен, наверное, вам обрадовался?
— Вы неплохо информированы. В провинции ничего нельзя утаить?
— К сожалению, можно, да так, что иногда следствие длится годами. Прошу прощения, я не представился. Комиссар Карден.
— В таком спокойном городке у вас немного работы, правда? — спросила Мари из вежливости, прикидывая, есть ли до вечера поезд на Тулузу.
— Для парижанки один труп — это немного? — Карден отхлебнул пива.
— Какой труп?
— Убитой девушки. Ее нашли на холме под монастырской стеной две недели назад. В монастыре об этом не сказали?
— Это страшно, — пролепетала она.
— Никаких следов. Удушение. Неизвестно, кем она была, никто ее не видел в окрестностях.
— Сколько ей было лет?
— Шестнадцать-восемнадцать.
— И совсем ничего неизвестно?
Карден взглянул на побледневшую Мари.
— Я вас испугал. Выпейте что-нибудь, теперь я угощаю.
— Нет, нет, — запротестовала она немного громче, чем следовало. — Мне пора. Я сегодня уезжаю.
Жюльен поджидал у микроавтобуса.
— Я со всеми попрощалась. Можно ехать.
Он вел машину осторожно, чтобы не съехать с горной дороги.
— Почему ты не сказал мне об этой убитой девушке?
— А зачем было тебе говорить? Пугать тебя?
— Предостеречь. Вы делаете из этого тайну.
— Ты с ума сошла? Ее нашли за стеной. За стенами монастыря происходит множество вещей. Тебя никогда не волновала криминальная хроника, — он обходил упреки Мари так же легко, как повороты дороги.
— До сих пор еще никого не убивали у меня под окнами.
— Не возбуждайся. Агрессия является результатом приручения человека.
— Ты никогда не думал об этой девушке? Пара молитв — и в сторону?
— Думал. Шестнадцать лет — возраст индийских богов. Потом начинается умирание.
Они подъезжали к вокзалу.
— Жюльен, что с тобой творится?! У монастыря находят труп. А ты мне сказочки рассказываешь.
— А чего бы тебе хотелось? Морального осуждения убийцы? Эта девушка не имеет ничего, даже имени. На холме нашли мертвое тело.
— Совершенное преступление или совершенное равнодушие?
— Я не верю в совершенство. В сравнении с людьми только Бог совершенен. — Жюльен затормозил.
— Ты даже в Бога не веришь, — Мари хлопнула дверью.
Они не стали прощаться. Им пришлось бы сказать друг другу «до свидания». До свидания когда? Мари не спрашивала. Поцеловала его в щеку.
Жюльен смотрел вслед уходящему поезду. Или ты веришь, или нет. Он был посередине. Позволял случаю направлять свою жизнь. Быть может, чаши весов никогда не перевесят одна другую. И не столкнут его, и не вознесут к благодати. Что бы ни происходило, принимал это за знак. Сейчас он получил стигматы равнодушия.
Он не знал, кто она. Быть может, он убил, чтобы убедиться. Если бы у девушки было имя, биография, он побрезговал бы тривиальным убийством. Гораздо труднее убить того, кто не существует. Ее мог бы убить кто-нибудь другой. Но для Жюльена было бы лучше, чтобы все-таки это сделал он. Чтобы он наконец задушил иронию. Эту интеллектуальную недоверчивость, приглядывающуюся к миру. Там, где она появляется, ничто не бывает настоящим. Становится невозможно принимать себя всерьез. Когда-то был Бог. Открыли перспективу, и Он съежился в ренессансной живописи. В барокко, человекоподобный, Он уже прятался за светотенью. Классическая буквальность соответствовала греческим маскам, а не Его обличью. Романтическая ирония стала для Него страшнее ренессансной перспективы, умаляющей достоинство сотворения. Она смяла пропорции. С Неба, этого убежища вечности, изгнала Бога. Расстояние между Ним и человеком подменила вечной дистанцией. Гротескной усмешкой, удерживающей человека в отдалении от самого себя. Это отдаление иллюзорно. И потому для путешествия Мари не нужны были ни время, ни пространство. Лишь ирония судьбы.
ИКОНА
Зимой умер Юзеф Чапский. Художник, писатель, выдающаяся личность. Большая утрата для польской культуры, а для меня — еще большая. На что теперь жить?
Я была его секретарем. Подумывала, не напечатать ли в автомате визитные карточки с надписью «Секретарь Чапского». Я бы так и сделала, но не было денег. Поэтому я и пошла на эту работу. Получала я в час столько же, что и уборщица. За такие деньги никто умеющий читать и писать по-французски не стал бы два раза в неделю по утрам ездить в Мезон-Лафитт под Парижем. Экономка Чапского смотрела на меня с недоверием служанки из крестьян. Она взяла меня на работу, потому что у господина всегда был секретарь. Хотя он с некоторых пор уже не отвечал на письма, воспринимаемые с той же рассеянностью, что и запоздалые почести.
