Юрий Колкер - Рассказы разных лет

Если бы в молодости ему сказали, что о нем будут писать энциклопедии… Мог ли он вообразить такое? Не мог и мечтать… Но в университете, пожалуй, стоило взять немецкий язык. Английский в наши дни не профессия. Не научился он жить им, не стал британцем. Созвучия родного языка перевесили музыку чужого. Проклятые рифмы!

«Облако плывет, облако плывет, облако…»

Что бы она сказала, узнав, что я признан? И не только на родине. Шутка ли: бюст! Но и то не забудем: мимо этой бронзы проходят, как если б ее вовсе не было. Сам случайно увидел. Мог и умереть, не узнав. О читателях и говорить нечего. Имени никто не слышал…

Он вернулся к работе, которая не клеилась несколько дней. Писал он о выставке в Национальной портретной галерее. Больше всего его заинтересовал один портрет конца XIX века: молодой человек с нафабренными усами, в военном мундире, худощавый, но явно очень высокий (невероятно длинные ноги), полуразвалясь сидит на диване с сигаретой. На столе — каска с плюмажем, над столом — карта мира (читай: Британской империи, над которой не заходит солнце, — Аден, Индия, Цейлон, Сингапур, Гонконг, Австралия…), на диване — несколько книг — указание не случайное; человек строит планы путешествий. Чудилось в этом военном нечто небританское; видно, оттого, что живописец, Жам Тиссо, был французом, но звали офицера Фредерик Густав Барнаби, и служил он британской короне.

Хорхе писал:

«Acerca del retrato de Frederick Gustavus Burnaby de 28 años, su estatura era de 193 centímetros, y él se consideraba la persona más fuerte en el ejército británico… На портрете Фредерику Густаву Барнаби 28 лет, рост его был 193 сантиметра, и он слыл самым сильным человеком в британской армии. Эту репутацию никто не оспаривал. Да и как было оспаривать? Барнаби шутя мог нести под мышкой пони! Но к этому дело не сводилось. Был он отчаянным авантюристом. Искал опасности. В 1859 году, девятнадцати лет от роду (как раз в год поступления в королевскую конную гвардию), перелетел через Ламанш на весьма примитивном воздушном шаре своей конструкции. Армия была ему тесна. Он с легкостью выучивал языки, обладал даром слова. В Судан, в составе корпуса генерала Гордона, он отправляется в качестве корреспондента Таймса. Как журналист, ездил в Турцию, потом в Хиву, только что захваченную русским генералом Константином Кауфманом. Авантюры более чем дерзкие по тем временам. Русские к себе не пускали, сочли бы Барнаби английским шпионом. А может, он и был им?… Но это позже. На портрете схвачено многое в его характере. В ту пору живописцы работали долго. Думали, изображая. Не оригинальничали, хотели проникнуть в самую суть. И вот — мы словно слышим речь Барнаби: говорит он с необычайной живостью и чуть-чуть свысока… А какого странного был он происхождения! Среди его предков видим итальянцев и евреев…»

В испаноязычных организациях, куда он обращался, он всячески подчеркивал, что хочет не подачки, а работы, и согласен на самую непритязательную. В одном месте за него ухватились. Называлась организация странно: El Contraveneno («Противоядие»). Занималась благотворительностью. И его тут знали как поэта! Нашелся даже томик «Слезного края». Ему приторно льстили; называли не иначе как «наш поэт»; кормили неопределенными обещаниями, звонили домой. Затем дали поручение: расклеить в Сент-Олбансе листовки с приглашением на митинг в пользу палестинских беженцев. С листовки улыбалась актриса Ванесса Редгрейв, снята в окружении жизнерадостной молодежи. Он с готовностью откликнулся. Отчего же помочь тем, кому хуже?

Он участвовал в подготовке шествия против американского милитаризма. Опять — дело не чужое. Сидел в офисе El Contraveneno, обзванивал, приглашал, рассылал письма. Пошел и на демонстрацию. Она оказалась неожиданной: несли красные знамена и портреты классиков марксизма. Выкрикивали воинственные лозунги. Кричать приходилось громко, народу собралось от силы человек двести. От Малет-стрит прошли до Стрэнда, через мост Ватерлу, по левому берегу, затем через Парламентский мост мимо Вестминстреского дворца и по Уайт-холлу до Трафальгаской площади, где и сожги американский флаг и чучело президента. Молодежи было немного, всё представители сильного пола с серьгами в ушах и в носу; преобладали люди пожилые.

Наконец, ему заплатили. Вознаграждение было более чем скромное. Но удивился Хорхе другому: той неловкости, с которой принял чек.

Он давно перестал обольщаться на свой счет. Знал, что талант его невелик. Кто в молодости стихов не пишет? Кто не влюбляется?

Труднее было понять всеобщее равнодушие к стихам, внезапно охватившее общество. Когда он был молод, в поэтах видели вождей и пророков; его приятеля, начинающего рифмоплета, который осторожно и расчетливо задирал власть, величали не иначе как Савонаролой…

В памяти всплыла строчка румынского поэта с непроизносимой фамилией. В переводе она звучала так: Art is the art of eating art. В ней чудилась горькая правда. Выходило, что пишущие в самом деле пишут только для пишущих, а читатели читают только коммерческие детективы, фантастику и любовные мелодрамы.

Когда в Румынии случился переворот, эта стихотворная строка неожиданно получила натуралистическое воплощение. Искусство есть искусство стало искусством. Или было провозглашено. С некоторым изумлением Хорхе прочел в газете, что находчивые молодые люди заказали шоколадный торт, изображавший поверженного вождя в гробу, созвали богемную толпу — и съели диктатора, объявив самый этот процесс поедания актом искусства. Лицо покойника было с необычайным искусством изготовлено из розового марципана…

Он долго не подходил к телефону. Наконец, собрался с духом, решив послать этих троцкистов к черту.

Звонила Конча. Она хотела сказать, что больше не помнит зла, а помнит только хорошее. Она никогда не забудет, как он плакал у постели умирающего сына. Никогда не забудет, с каким достоинством вел себя, когда они расставались… Что? Да, она замужем. Вот уже почти два года. Счастлива ли? Пожалуй… Трудно сказать.

Хорхе вернулся к столу и перечитал конец только что дописанной статьи.

«Банрби погиб в Судане в 1885 году, в рукопашном бою при Абу-Клеа. Ему было всего 43 года. Британцы победили, но восстание махдистов удалось подавить только в 1898 году. Между прочим, "махди" означает по-арабски "мессия". Это имя и принял на себя вождь восстания Мухаммед-Ахмет абд-Алла, но уже в следующем поколении оно сделалось именем собственным…»

Он отодвинул клавиатуру, и на стол, а затем к нему на колени мягко спрыгнул кот Эстебан.

«Что до портрета, то Тиссо писал его с фотографии. Не странно ли? Яркая, необычайная личность, человек сильный и очевидно незаурядный, Барнаби сохранился в нашей памяти только благодаря этому полотну, написанному с такой психологической точностью…»

Хорхе прямо с экрана отослал текст в редакцию, встал, отыскал котомку и пошел в ближайшую лавку — покупать картошку, яйца и хлеб.

ЛЕМБОЛОВО

— Дивно!.. — сказал Армен, отходя от мольберта. — Ты опять начал ездить на этюды в Лемболово? Как твое сердце?

С сердцем было неважно, но Феликс об этом не сказал. Труднее всего было промолчать насчет Лемболова. В словах приятеля угадывалась легкая цеховая зависть, и Феликс, сделав над собою усилие, сдержался. А раньше всё бы выложил на чистоту...

Еще энергичнее реагировала приходящая, заглянувшая после полудня.

— Какой трагизм! Я знаю тебя столько лет — и не перестаю удивляться. Откуда это?

И он опять смолчал, не признался.

Возлюбленных было две. Одна, резидентная, жила с Феликсом, была тиха, замкнута и немногословна. Что-то раз и навсегда испугало ее в ранней молодости. По части живописи глаз у нее был верный, но критика никогда не касалась целого. Она его принимала целиком, и это облегчало их отношения. Наоборот, приходящая говорила без умолку, чаще восхищалась, а по временам произносила резкости, которые давно уже перестали его обижать. В его сознании две эти женщины ассоциировались с двумя временами года: зимой и летом. Идею подбросил Армен. В молодости он был бонвиваном, говорил: «Мой девиз — мусульманский: их должно быть четыре, по одной на сезон», — и годами держал на длинном поводке по нескольку подруг, не требуя верности.

Приходящая размышляла вслух, словно бы уже сочиняя статью:

— Озеро, едва тронутое рябью... Вдалеке челнок, в нем рыбак с удочкой. А тут — карнавал осенних красок, но совсем не веселый карнавал. Чувствуется присутствие человека, прожившего долгую жизнь. Вот говорят: реализм... Но разве это реализм, при всей достоверности деталей? Это всё сплошь фантазия. Это медитация. Может, это он, рыбак, сидит в полной неподвижности и грезит. Ему ведь не рыба нужна. Что ему рыба?! Нет, я действительно поражена. Ты так много сказал тут о себе...