Владимир Сотников - Фотограф (сборник)
– Самка, – сказал Константин и показал карабином в ту сторону, где уже скрывалось из вида стадо. – А вон олененок.
Отставший и от стада, и от матери, олененок стоял на пустом месте в неподвижности. Олениха подошла к лежащему оленю, наклонив голову, словно на ходу пила воду.
Только этого мне не хватало, подумал я и посмотрел на Константина. Он пожал плечами:
– Странно – такие семьи обычно отдельно от стада пасутся.
Наверное, он хотел меня успокоить – на случай, если я переживаю. Как раз на этот самый случай. Он прицелился и выстрелил. Пуля ударила у самых ног оленихи, обдав ее фонтаном воды. Я понял, что Константин отгоняет ее. Она отпрыгнула в сторону и побежала к олененку.
Он меня успокаивал – это я прочел в его глазах. После нашего разговора о моем чувстве вины. И я понял, что сейчас на меня накинется злость – на эту охоту, на Константина, на себя самого и всю мою жизнь, которую я «придумываю».
Мы втроем молчали и курили. Через люк кабины, где сидела Майя, поднимался дымок, сразу уносимый ветром.
– Мы же на охоте, – почему-то сказал я, очень сильно ожидая, что же скажет на это Константин. А он промолчал.
Потом мы съехали с холма, долго разделывали оленей, после чего прикрыли их останки шкурами. Я подумал, что сверху, с вертолета, будет казаться, что олени просто застыли на месте.
Мы ехали прямо на солнце, и я не сразу заметил впереди старую буровую – покосившуюся вышку и маленький вагончик.
Своей одинокостью и безжизненностью среди бескрайней тундры этот вагончик напомнил мне охотничью избушку.
Вездеход, качнувшись, остановился, Константин заглушил мотор. Это была не тишина. Ветер свистел в перекладинах вышки, терзал воздух, и казалось, что ветер борется со временем, накопившим здесь свою силу, пытаясь сдвинуть его с места и захватить с собой.
Куда, подумал я, вперед или обратно?
Все предметы вокруг были мертвы – бочки, тряпки, разбитые ящики являли собой такое раскидистое безобразие, что я сразу подумал: их мертвенность как раз и заключается в разобщенности, непохожести друг на друга.
Опять придумываю, опомнился я от гулкого удара Константина в дверь, которая, оказывается, была открыта и покачивалась от ветра, словно что-то бесконечно отрицая.
– Паша и Вася были здесь, – зло проговорил Константин. – Тоже охотились. Ну ладно, сейчас маленько приберемся – не спать же в вездеходе.
Мы смели мусор с нар и стола старой робой. Константин принес ведро воды из лужи, окатил все пространство вагончика, сбив пыль.
– Затопим печку, все высохнет.
Я стал разжигать печь. Такие печи, работающие на солярке, были во всех вагончиках экспедиции. Открыл вентиль, увидел, как по днищу растекается темное пятно солярки – бросил туда спичку. Мне всегда нравилось смотреть, как слабенькое пламя от спички все шире и шире расходилось по лужице: «а лисички взяли спички, море синее зажгли» – всегда вспоминал я при этом.
Потом мы с Константином вышли и долго звали Майю. Это было смешно, мы переглядывались и улыбались: два мужика стоят у вагончика и орут изо всех сил, зовут девушку, которая гуляет по тундре. Майя отошла далеко, наверное, собирая редкие, растущие поодиночке цветочки. Она иногда наклонялась, и ветер не давал долететь до нее нашим крикам.
– Вот и в Москве так, – сказал Константин, – только вывезешь девушку на природу, она сразу начинает бродить кругами, будто что ищет.
Наконец Майя оглянулась и помахала рукой.
Маленький букетик – он бы провалился в кружку – Майя положила прямо на стол и достала из рюкзака темную бутылочку. «Не забыла», – переглянулись мы с Константином. Гудела ровно печка, мы сидели за столом, по очереди отпивая из кружки разведенный спирт – «аперитив», как я это назвал.
– Подождали бы, – улыбалась Майя и подхватывалась к печке, где уже шипела на сковородке оленина.
Я смотрел на букетик и думал о том, что вот так, как эти цветы, собиралась из подробностей нескольких дней эта минута. «Как спокойно Константин взял в себя и растворил все мои выдумки, – думал я, встречаясь с ним взглядом, – и мало ли что он ожидал от этой охоты, но вот сидим здесь уютно, как близкие давно люди, и Константин ведет нас куда-то за собой».
– Как меняется все со временем, – сказал я, почему-то кивнув на печку, – раньше охотники оставляли после себя дрова, еду, соль, а сейчас, наоборот, убирать за ними надо.
Константин улыбнулся:
– Раньше и сахар слаще был.
– А по-моему, – быстро заговорила Майя, – и раньше разные люди были, и сейчас. Вот Костю, например, я могу совершенно ясно представить в то время, когда здесь на собаках ездили – таким добрым и сильным охотником.
Константин посмотрел на меня – мол, что тут скажешь на этот лепет?
А я понял вдруг, что эти слова Майи – ее первое, осторожное признание Косте. И при мне ей было легче так сказать. Как бы невзначай, в разговоре, при свидетеле. Она и смутилась, заметно покраснела.
Самое время мне было выйти, покурить. За мной вышел и Константин:
– Чего ты вышмыгнул? Или смотришь – опять хорошее место нашел?
Я улыбнулся:
– А ты чего такой невеселый?
– Да какой-то день непонятный. С утра. Еду и считаю: сколько же сезонов я сюда приезжаю? Как будто завязывать с этим решил.
– А разве сможешь?
– Не знаю. Слушай, а я ведь думал, что Майка к тебе подбивается. Ничего не пойму. Какая-то она – как ребенок. Намучаюсь я с ней – точно это чувствую.
– Так ты ж сам хотел…
Константин бросил окурок:
– Да ничего я не хотел. Хотел одно, а получилось другое. Не вовремя все. Никогда о своей жизни не думал, не вспоминал, а тут… И эта Майка. Раньше бы ее и не заметил. Тут бы с собой разобраться.
Странно было слышать от него эти слова. Я увидел, что Константин изменился за один день. Мне даже показалось, что мы с ним поменялись местами, или, по крайней мере, он стал похож на меня больше, чем я на него. А может, я опять «придумываю»? Каждый человек – сам по себе.
Мы вернулись в вагончик. «Все мысль да мысль! Художник бедный слова…» – подумалось мне, как только я представил, что будем сейчас разговаривать, наверное, шутить, а я совсем не хочу говорить. Мне хотелось молчать и думать о Константине, о себе, о Майе – обо всем, что в мыслях оставалось живее и понятнее, чем в сказанных словах.
Но странно – нам всем было хорошо молчать. Каждый думал о своем. Понемногу пили, ели, улыбались слегка, если встречались взглядами. Потом улеглись спать. Мне не спалось, и через какое-то время, пробормотав, что здесь душно от печки, я перешел в вездеход. Завел мотор и, когда в кабине стало тепло, заглушил. Мой сон был таким же неуютным, как и короткое сиденье кабины. «Все мысль да мысль», – проносились в голове слова, как только я выплывал из сна. Мне казалось, я слышал негромкий говорок в вагончике. Наверное, Константин рассказывал о своей жизни, пытаясь показать, какой он плохой. А Майя все равно думала по-другому.
Утром я проснулся от холода. Вылез из кабины. На крылечке стоял Константин и крутил у виска пальцем. Красноречивый жест. Мы пошли умываться к дальней чистой луже.
– Молодец, оставил нас вдвоем, – зло сказал Константин, – всю ночь пришлось сказки рассказывать. Чтоб заснула. А ты что подумал?
– Ничего, – ответил я, улыбаясь. – Ты меня совсем за дурака держишь.
Мы вернулись. Майя поставила чайник и пыталась разжечь печку.
– Вот, погасла почему-то, – радостно сообщила она Константину и вышла, стесняясь своего заспанного вида.
У нас тоже ничего не получилось: видно, в печке кончилась солярка. В маленьких сенях стояла другая, ржавая печка – я взял спички и подошел к ней. Константин сказал:
– Я ее посмотрю. А ты принеси из вездехода канистру.
Я вышел. И запомнил навсегда все звуки, которые раздавались в эти мгновения за моей спиной. Несколько шагов Константина за мной – до сеней. Звяканье чугунных колец, которые он снимал со старой печки. Чирк спички. И упругий громкий взрыв, будто лопнул огромный воздушный шар.
Меня толкнуло к вездеходу. Оглядываясь, я увидел, как падает дверь вагончика, из проема рвутся багрово-черные клубы пламени. На мгновение я увидел на полу сапоги, обращенные ко мне подошвами – почему они лежат? – мелькнула мысль, и я понял, что взрывом Константина отбросило внутрь вагончика. Между нами бушевало пламя – я вскочил на крыльцо и сразу отпрыгнул назад. Как я потом жалел об этих потерянных секундах! Ноги Константина шевелились – он пытался перевернуться на живот, – но я видел только ноги. Натянув бушлат на голову, я нырнул пониже – туда, где огонь только начинался, – и дотянулся до ног. Я боялся их отпустить – так горячо было рукам. Бушлат сползал с головы, я почувствовал, что у меня есть только мгновение – повторения его не будет. Повернувшись спиной к огню, я изо всех сил потащил Константина. Я чувствовал, как его тело скользнуло по мокрому – и упало позади меня с крыльца. Он горел весь – извиваясь и обхватывая голову руками. Дымился и мой бушлат – я сдернул его с себя и начал сбивать пламя с Константина, но казалось, этими ударами я только вздымаю пламя еще выше. Я набросил бушлат ему на голову и, отворачивая лицо от пламени, потащил Константина к ближайшей луже. Мы упали в воду – я подхватился и сразу руками плеснул воду на оставшиеся пятна огня.
