Виктор Соснора - Переписка Виктора Сосноры с Лилей Брик
И у меня блеснула такая мысль: что, если дать им для публикации Ваши «Воспоминания»? Я еще ничего им не говорил и без Вашего ведома не скажу. Не убежден и в том, что получится. Но журнал совсем новенький, пристальности к нему нет, — авось! Напишите, пожалуйста, как вы относитесь к этому, а тогда я скажу им, а они напишут Вам или позвонят.
Сижу, занимаюсь, древними эллинами (как будто есть «новые»!).
Новостей никаких. Обещают телефон, но уже обещают третий год.
Будьте здоровы!
Обнимаем Вас и Василия Абгаровича!
Ваш В. Соснора
51
27. 2. 70
Дорогой Виктор Александрович!
Мои воспоминания никуда не давайте. Даже если бы это было возможно, я не хочу их печатать.
Как здоровье?
Ничего не знаю о древних эллинах и с нетерпением жду Вашего отношения к ним.
В Москве сейчас (приехала на год. Пишет диссертацию о Платонове) прелестная ученица Клода.
Мы живы и пока существуем на остатки от «Анны Карениной». Скоро в Переделкино. Как промчался этот год!
Был в Москве редактор журнала итальянского «Карта сегрета».[169] У меня только три первых номера, а их, оказывается, вышло двенадцать. В одном из них есть Ваши стихи. Обещал прислать. Дала ему «Всадников».
Вчера был у нас грустный Андрей: его пьеса не пошла.
Сегодня идем на премьеру фильма «Балерина» — о Майе.[170] Когда пойдет в Ленинграде — советую посмотреть.
Вот и все, что могу Вам рассказать.
Мы оба по традиции и от души обнимаем вас обоих.
Соскучилась!!
Лиля
52 (машинопись)
Переделкино, 6. 6. 1970
Мариночка! Милая! У нас три дня был испорчен телефон, и я только сегодня дозвонилась домой, в Москву. Старушка, которая сторожит нашу квартиру, прочла мне — от слова к слову пальчиком водя — Вашу телеграмму. Почему Вы так скоро вернулись? На работу? Или в Париже не понравилось?
Пожалуйста, напишите мне длинное письмо. Как Вам там жилось? Кого и что видели? Ездили ли по Франции? Приоделись ли?
Мы пока живы. Погода хорошая. Сирень, всех цветов, по всему саду и под нашими окнами. Благоухает даже в комнатах. Пели соловьи. Последние дни молчат почему-то.
9-го будем в городе. Прочту своими глазами Вашу телеграмму.
Василий Абгарович целует лапки.
Я целую и обнимаю.
Лиля
53
2. 12. 70
Дорогая Лиля Юрьевна!
Простите, что так получилось, что не смог зайти. Действительно не смог: я весь день был связан попутчиками, им нужно было возвращаться на работу, в журнал, вот и я — с ними.
Три месяца сидел на жалких приработках, а на днях одобрили мою книгу переводов. Есть у нас такой поэт-эмигрант из Югославии Йоле Станишич.[171] Он эмигрировал давно, еще во времена титовских лагерей. Я перевел его книгу. Она выйдет в конце 71 года, я впервые доволен своими переводами, больно уж хороша тематика: фашизм, партизаны, лагеря. Мотивы актуальные всегда.
Так что в конце месяца получу сравнительные деньги. Вот на них перепечатаю свой том стихотворный с 65 по 70 год. И пришлю весь том. Это все-таки чуть получше, чем предыдущее.
В «Авроре» моя повесть усердно читается вся и всеми, пока — нормально.
Был юбилей Блока. Выступал Евтушенко, полысел, в алых носках, читал «За городом вырос пустынный квартал» Блока. Строки «Ты будешь доволен собой и женой, своей конституцией куцей» читал, обращаясь к президиуму. Президиум снисходительно улыбался. Этот штатный революционер всем поднадоел.
Ничего (почти ничего) не предпринимаю для своего «самоутвержденья». Пусть уж лучше «под лежачий камень вода не течет», чем плыть бревном по течению.
Встретил Бродского, он в прострации. Встретил Горбовского, он пишет пьесу для детей и мечтает о прозе. Встретил Кушнера, он переводит. Время золотое — за всех стихи пишет Евтушенко.
Приглашают в Польшу на два месяца, по частной визе, но говорят, что по новым законам так быстро (после Парижа) нельзя. Не — льзя.
Современность слишком современная. Опять эмигрирую, на сей раз — в древнегреческие мифы. Так-то вот живем и хлеб жуем.
Как только получу деньги, приеду в Москву просто так, без командировок и обязательств.
А самое главное — БУДЬТЕ ЗДОРОВЫ!
Большой поклон Василию Абгаровичу! Обнимаю Вас!
Ваш — В. Соснора
54
8. 6. 71
Дорогая Лиля Юрьевна!
Спасибо Вам за письмо.
Не пишу я совсем не потому, что хоть на один день забываю о Вас, — только потому, что нечего, нечего, нечего.
Были у нас Пушкинские дни. «Литгазета» поручила мне написать о сем событии в лирическом, как они умеют выражаться, плане. Написал. Слава богу, хоть не в стихах. Не написал только главного: когда я вышел из дома, чтобы отправляться на Дни, около дома, на Пискаревском проспекте, у какого-то завода, на газоне четыре девушки в белых халатах рвали одуванчики. «Что вы делаете? — спросил я. — Уж не венки ли собираетесь плести?» (Офелии, тоже мне!)
«Нет, — сказали они, — приказало начальство сорвать все одуванчики». — «Зачем, — удивился я, — кому они помешали вдруг?» — «От одуванчиков — пух, — сказали девушки, — а пух засоряет атмосферу».
Через неделю начнут цвести тополя. Пуху будет в миллион раз больше. Что же, четыре мильона девушек в белых халатах выйдут вырывать тополя! Красота! Да здравствует атмосфера!
Вот Вам и Пушкинские дни, на которых читает свои стихи неизбежный «друг степей калмык» — Д. Кугультинов[172], против которого я ничего не имею, даже уважаю, но, будучи калмыком, не стал бы выступать в этой роли.
Вот, собственно, единственное событие, нарушившее весь мой обывательский образ жизни. Пишу что-то неинтересное, привычка графомании.
В «Совписе» утвердили мою книжонку стихов, где про Париж и про Элладу.[173] Есть там десяток неплохих, но это опять не книжка — все равно что отрубить пальцы и показывать их людям, уверяя — вот эти пальцы принадлежат Иванову. А где ИВАНОВ?
Записался на осень в Италию: писательско-туристическая группа. Поеду ли — бог весть! Да и не очень пылаю желаньем. Лучше бы в лес, по грибы, но это лето такое безнадежное, не знаю, сумею ли вообще выбраться из города?
Будьте здоровы! Наверное, в Переделкине сирень! В Царском Селе — дивная! Обнимаем Вас, Василия Абгаровича!
Ваш — В. Соснора
П. С. Марину таки выгнали с работы. Она хочет обжаловать в Москву. Но кому? Как?
55
24. 6. 71
Дорогая Лиля Юрьевна!
Приехал Кулаков из Москвы и сказал, что Вы больны. Серьезно ли? В Москве ли, в Переделкине?
Приезжал Гильвик[174], он дружил с Арагоном и Эльзой Юрьевной (в какой мере — не знаю) и сказал, что Арагон в больнице. Как все грустно, тем более в наше время (тем более!). Гильвика Вы, наверное, помните, он несколько раз встречался с Вами в Париже, это, по слухам, один из ведущих французских поэтов, коммунист.
Этот год у меня был самый бесплодный из всех моих 35 лет. Не по количеству написанного(написано мно-о-го халтуры), по несамостоятельности, постоянной болезненности и резкой неврастении. Нужно взять себя в руки. Все сволочь — деньги, которые откуда-то нужно добывать (первая нота «до», потом — «бывать»).
Перечитываю сейчас записные книжки Блока. Бедный! Это я не про жалость, а про его бесконечность. Какой милый канцелярский мальчик (а в 40 лет!) и какая дышащая душа: и этому подышать не дали, все — убили.
Холодно у нас. Звонил Варшавским, чтобы узнать, что с Вами, но их совсем нет дома. И вообще совсем ничего нет.
Книжку мою (стихи) утвердили на 72-й, в начало года, но ни радости т<ак> н<азываемой> творческой, ни тем более денег она мне не сочинит, — все старое, все съедено.
На лето было несколько заманчивых (казалось бы!) предложений: поехать на два месяца на Памир с альпинистами, поехать на Камчатку с вулканологами, но что я с ними буду делать? Петь песни про туризм? Отвык от коллективизма. Ну их всех. Кончится, скорее всего, тем, что буду сидеть один, как сова, в Петербурге и сочинять какие-нибудь миражи про белые ночи. Не знаю.
Будьте ЗДОРОВЫ! Это ОЧЕНЬ важно для всех, кто Вас любит!
Обнимаю Вас и Василия Абгаровича!
Ваш В. Соснора
Какое сегодня число, не у кого спросить, кажется 24<-е>.
56
Переделкино, 5. 7. 71
Милый, дорогой Виктор Александрович,
была больна, пролежала две недели. Сейчас гуляем понемногу. Болело (вернее — побаливало) сердце, перебои, слабость… Надеюсь 8-го поехать в город, вымыть голову.
