Поль Констан - Большой Гапаль
— Что с вами, Дочь моя? — спросила София-Виктория, уже встревоженная ее отсутствием и начавшая ее искать.
— Мне грустно.
— И в чем причина вашей грусти?
Неопределенно взмахнув рукой, Эмили-Габриель показала в глубь сада. Внезапно она вспомнила про улитку и при мысли о том, что ничего уже нельзя сделать, опечалилась еще больше.
Быстрым взглядом Аббатиса окинула стену и дыру в ней, в одно мгновение ей все стало ясно: по мелкому песку аллеи тонкий след улитки шел вдоль стены и приводил как раз к тому пролому, за которым притаился дьявол. Это ее вина, она же обещала никогда не оставлять девочку одну, но ей все-таки пришлось покинуть ее на минуту.
— Я понимаю вас, — произнесла она, — там, по ту сторону, много подлости.
— Несчастные сироты, — начала было Эмили-Габриель.
— Умоляю вас, — оборвала ее Аббатиса, — будь это так, они представляли бы хоть какой-то интерес! Там же только богатые мещанки и неблагоразумные дочери аристократических семейств сомнительного происхождения, их собрал здесь Коадьютор, отдав под покровительство нашей Настоятельницы, чтобы они не толпились у наших стен, а устроили себе свой маленький Сен-Сир. Представьте себе этих девиц, которых воспитывают в страхе перед Богом, мучая длинными чудовищными проповедями, вызывающими лишь сожаление о мирской суете, о которой они грезят, сидя над жалким вышиванием или во время своего убогого музицирования, и в то же время ум их не получает сведений, необходимых для формирования правильных суждений.
— Герцогиня! — воскликнула Эмили-Габриель, пронзенная внезапным воспоминанием, — это же Герцогиня!
И взмолилась:
— Спасите их!
— Я не могу, Дочь моя, они принадлежат Коадьютору. Он содержит их, это объект его благотворительности, которой он кичится при дворе, где весьма ценят подобного рода глупости, они нынче в моде. Сейчас во всем королевстве не найдешь места, где бы не появлялись такие воспитательные дома. Я вынуждена участвовать в подобных проектах, но стараюсь свести свое участие к минимуму, и это я-то, которая мечтала, чтобы в монастыре вообще не было монашек! Представьте себе, собрать здесь пансионерок, которые мне представляются хуже, чем любая монашка!
— Но это же дети!
— Не все дети хорошо пахнут! Как вы себе это представляете; думаете, раз я вас люблю, я смогу полюбить и их тоже? Вас я люблю, а их ненавижу.
Одним словом, — продолжала Аббатиса, — я дала дом, предоставила монахинь и предпочла, чтобы мой вклад этим и ограничился, а у меня стали просить мой собственный дом и моих собственных монахинь! Эти несчастные девочки для такого не созданы, правила нашего ордена предусматривают, чтобы мы собирались вместе лишь для спасения душ. Монахини самого благородного происхождения отбеливают их молитвами, а наши послушницы начисто отмывают их с помощью золы и проточной воды. Их репутация высока настолько, что самые благородные господа приносят им свое белье для стирки, предпочитая их голландским прачкам, чье искусство достигло совершенства. Подумайте, могут ли они со своими щетками, тазами и утюгами воспитывать или обучать барышень, чье белье они стирали всего несколько месяцев тому назад! Они продолжают их обстирывать; это все, чего удалось мне добиться у господина Коадьютора; пусть одежды пансионерок будут белоснежно-белыми, чтобы было видно любое пятнышко. В дни стирок наши монахини предаются этому занятию с упоением и ликованием, ибо в остальное время чувствуют себя не слишком хорошо с этими сорока девочками, которых держат в повиновении из-под палки.
— Надо спасти ее!
— Кого?
— Жюли де П.
— Так вы с ней разговаривали? Что она вам говорила?
— Она мне говорила «путешествие», «любовь», и еще… я даже повторить вам боюсь.
— Дочь моя, ты меня пугаешь.
— «Счастье», Мадам, она противопоставляет его нашей «славе».
— Вижу, — сказала Аббатиса… — Она попросила у вас чего-нибудь?
— Да, Мадам, мою дружбу.
— И вы согласились ее дать?
— Да, но только как пропуск в день Апокалипсиса.
— А она воспользуется ею как пропуском в мир.
— Я поступила плохо, Мать?
— Нет, Дочь моя, — произнесла Аббатиса, прижимая ее к себе.
Она знала, что никогда не следует говорить юным особам, что сердце их обманулось, — это делает их робкими; гораздо правильнее внушать им уверенность и усердие, это необходимо, чтобы победить.
— Но вы испускаете запах, — сказала она, отстраняясь, — которого я не знаю.
Она наморщила ноздри: пот от волнения? Крошечная язва, подтачивающая сердце?
— Это, должно быть, весна виновата, она наступила, а мы и не заметили. Я назначу вам ванну из цветов розмарина, а затем мы отправимся в мою комнату. Мне кажется, в последнее время я слишком много с вами разговаривала и слишком мало ласкала.
9
ДУХ ИЗЯЩЕСТВА
Аббатиса не отдала приказа заделать стену. Ей не хотелось бы, чтобы Эмили-Габриель могла подумать, будто от нее что-то скрывают или ей что-то запрещают. Она просто велела, чтобы пансионерки отныне не приближались к этой части монастыря, под тем предлогом, что шум во время их прогулок по саду мешает ее медитациям. Девочек-пансионерок отныне слышно не было, они исчезли, как если бы просто приснились Эмили-Габриель.
Зато Аббатиса поспешила призвать к себе Настоятельницу:
— Есть ли среди ваших пансионерок некая Жюли де П.?
— Де П.? — удивилась Настоятельница, — есть только Жюли де Б.
— Де Б.? Вот как! Ну так расскажите мне историю этой самой де Б.
Настоятельница не заставила себя просить дважды: она ничего так не любила, как изучать прошлое девочек, доверенных ее воспитанию, чтобы прочесть их будущее. Будущее этой самой де Б. не сулило ничего радужного. Жюли принадлежала к алчному племени каннибалов, которые вначале пожирают все, что находится подле них, затем отправляются на дальний промысел, и которые, не насытившись деликатесами, только что вкушенными в самом высокородном обществе, не гнушаются присесть к менее изысканному столу. Отец Б. приумножал свое состояние с поистине волчьим аппетитом. Впрочем, предметом его деятельности и была исключительно еда: пшеница, овес, зерно… он спекулировал всем этим с чудовищным проворством, обрекая на голодную смерть людей, лошадей, домашнюю птицу.
Б. женился на женщине вполне ему под стать, вся деятельность ее была направлена на то, чтобы продать подороже свою благосклонность. Они настолько походили друг на друга, что соединили и перемешали собственные имена: Б. стало составной частью П., и в результате появилась на свет некая доселе невиданная дворянская ветвь Б. де П., которой в дальнейшем предстояло лишь шире разворачиваться во все полотнище из поколения в поколение, подобно вееру испанки.
В определенный срок, как следствие того же феномена, благодаря которому женщина, желающая взять приемного ребенка, в нужное время всегда оказывается беременной, эта особа произвела на свет девочку. Жюли стала достойной дочерью своих родителей: столь же одержима наживой, как и отец, столько же сладострастна, как и мать, и столь же мало щепетильна в достижении целей, как они оба. Вместо того чтобы возрадоваться, как на них похож их собственный отпрыск, родители, желающие сохранить свою независимость и оставаться хозяевами положения, почувствовали к Жюли жгучую ревность, которую испытывают обычно к опасному сопернику.
Крошка не замедлила проявить себя во всей красе. Еще в самом нежном возрасте она провернула некую сомнительную аферу с леденцами, что принесло ей довольно симпатичную сумму, каковую она пожелала инвестировать в одно предприятие господина Б. де П., секрет которого ей удалось раскрыть совершенно случайно, когда она преследовала котика, забившегося под шкаф в отцовском кабинете. В тринадцать лет она переманила у матери ее любовника, которым та пользовалась в качестве регулярной ренты, стала осыпать его ласками так, что он позабыл о тех, что ему расточала, правда не столь юная и гораздо более скаредная, его прежняя любовница. В одно мгновение госпожа Б. де П., осмеянная мать и обманутая любовница, осознала, что ее тридцать лет, ее опыт и ее ум в глазах мужчин не идут ни в какое сравнение со свежестью девочки, выщипывающей усы у кота. Супруги Б. де П., подсчитав совместный ущерб, приняли решение поместить дочь в монастырь, предпочитая, чтобы она отправилась именно туда, а не куда-либо еще, рассчитывая не столько на то, что монастырь ее исправит, сколько на то, что он принесет ей необходимые для будущей жизни связи.
— Мы им поможем, — сказала Аббатиса.
Она велела позвать супругов Б. де П. Те сочли это знаком весьма благоприятным: их дочурка уверенно продвигалась прямо к цели и уже проложила дорогу к самой Аббатисе, которая между тем имела репутацию весьма неприступной особы. Трудно описать выражение, что читалось на лицах этой парочки, тут было все: и гнусная униженность, и отвратительное тщеславие, и цепкий расчет. Приученный все скрывать и прятать, мужчина стоял, не поднимая глаз; супруга его, по своему природному нахальству, напротив, таращила глаза изо всех сил, выставляя напоказ начерненные ресницы и брови, как делала она всегда, заманивая мужчин, от каковой привычки не могла избавиться и сейчас, стоя перед женщиной, к тому же великой аббатисой.
