Эдвард Форстер - Фарос и Фариллон
Так как мы рано обнаружили заговор против нас, то из осторожности решили вести себя тихо, закрывая глаза на то, что не в силах исправить. Никогда не вмешиваемся в их споры, все старания вовлечь нас в какую-нибудь ссору тщетны. Я слишком их презираю, чтобы на них сердиться.
Письмо заканчивается трогательной картиной домашней жизни посреди Красного моря:
После трапез я обычно ухожу к себе в каюту, где у меня уйма всякой работы; я купила материи и сделала мистеру Фэю дюжину рубашек взамен украденных арабами. Иногда читаю по-французски или по-итальянски и учу португальский. Еще я уговорила мистера Фэя учить меня стенографии, видя, как важничал мистер Хейр, владеющий этим искусством и обучивший ему своих сестер, так что они переписываются с ним при помощи стенографии. С этим делом я легко справилась. Одним словом, обнаружилось множество способов полезно и даже приятно проводить время. С тех пор, как мы находимся в этом положении, я часто благословляю бога за то, что он милостиво наделил меня умом, способным находить себе развлечения, сколько бы препятствий ему ни чинили.
Замечателен и тон, в котором написан постскриптум:
Я чувствую себя вполне сносно, и жаждущий мой взор обращен в сторону Бенгалии, откуда, надеюсь, вы и получите мое следующее письмо. Климат мне как будто вполне подходит. Я совершенно не страдаю от жары, настроение и аппетит от нее не портятся. Любящая вас Э. Ф.
Следующее письмо ей суждено было писать не из Бенгалии, а из тюрьмы. Но здесь ее александрийские знакомые должны проявить вежливость и удалиться. Элиза в кандалах - слишком ужасная тема. Достаточно сказать, что и в кандалах она осталась Элизой и что миссис Таллок тоже заковали в кандалы. Желающим узнать больше следует достать «Подлинные письма миссис Элизы Фэй из Индии», опубликованные Калькуттским историческим обществом. В книжке имеется портрет нашей героини, рассматривать который - отдельное удовольствие. Она стоит перед нами в восточном одеянии, которое так ненавидела, но все излишества уже отброшены; она смотрит на мир, словно бы понимая все его ухищрения. Она в шароварах, одна нога выставлена вперед, в изгибе украшенной браслетом руки чувствуется благородный вызов. Лицо, хоть и торжествующее, выражает некую настороженность. На заднем плане служанка и какая-то мечеть.
Хлопок - взгляд со стороны
I
- Боже милосердный! Что за дикий вой? Скорей, скорей! Там наверняка кого-то убили!
- Не стоит так волноваться, добросердечный господин. Это всего лишь александрийские торговцы закупают хлопок.
- Но они же сейчас друг друга перебьют!
- Ни в коем случае. Просто жестикулируют.
- А нет ли места, откуда можно понаблюдать за этими их жестами в безопасности?
- Есть.
- И я уйду оттуда без телесных повреждений?
-Без всяких, сэр.
-Так проведите же меня туда, прошу вас.
И, поднявшись на верхний этаж, мы увидели под собой громадный зал.
Такие картины обыкновенно сравнивают с дантовым адом, но простиравшееся внизу и вправду его напоминало, потому что в нем отчетливо выделялись описанные флорентийцем концентрические круги. Они были отделены друг от друга декоративными балюстрадами, и, чем меньше становился их размер, тем интенсивнее были мучения заключенных в них; внутренний же круг был безнадежно переполнен потеющими душами. Они орали, отмахивались и плевались друг в друга, склонившись над пустой впадиной в центре, где сидел, скованный льдом, одинокий чиновник. Время от времени он звонил в колокольчик, и тогда другой чиновник, обитавший на стоявшей поодаль лесенке, взбирался по ней и писал мелом на доске. Торговцы с истошным воем хватались за головы. Вдруг наступило жуткое спокойствие. Надвигалось нечто куда более страшное. Пока собирались тучи, между нами произошел разговор:
- Что же это за место?
- Это всего лишь биржа. С этой стороны торгуют хлопком, с той стороны - акциями.
И правда: на дальнем конце зала я заметил повторение той же структуры, резервный или, скорее, упраздненный ад: круги его были пустынны, их не сокрушал своими порывами вечный ветер, а души, слонявшиеся здесь вдоль балюстрад, имели задумчивые мины. Это была фондовая биржа - в Англии вещь колоссальной значимости, здесь же, где значение имеет только хлопок, она прозябала в ничтожестве. Если бы не страдания александрийских купцов, не видать бы нам ни хлопчатобумажных рубашек, ни хлопка-сырца, ни катушек с хлопковой пряжей. Да и сама Александрия не поднялась бы заново из волн, не было бы Французских садов, английской церкви в Балкили, и, вероятно, не было бы даже канализации.
- Спасите! Боже милосердный, спаси и помилуй! О, ужас, о страшная жуть! - Буря, наконец грянула. С воплем ввергнутого в адские муки дьявола тучный грек падает боком на балюстраду, выпрямляется и снова падает, выкрикивая все это время нараспев: «Тикоти пипот, тикоти пипот!». Он предлагает хлопок. К нему двинулся громадный увалень в феске. Все остальные тоже завопили, каждый старался выделиться на собственный лад. Иные крики оставались без внимания, иные подхватывала родная душа, и сделки заключались прямо над расположенной в центре впадиной. Казалось, они отрастили себе новый неведомый орган. Общение происходило недоступным нормальному человеку способом. Один взмах блокнотом, и дело сделано. Сотрясались колонны из искусственного мрамора, дрожал расписанный под лепнину потолок, и само Время, олицетворенное в псевдоренессансных часах, замирало в неподвижности. Британский служащий, следивший за этим зрелищем, сказал - впрочем, не все ли равно, что он сказал.
Прочь! Прочь!
II
По сравнению с этой, следующая картина была монашески уединенной: тихий внутренний дворик в миле от биржи (Минет эль-Бассал), где перед продажей оценивают образцы хлопка. Парящие в воздухе пушинки переливались на солнце и приставали к одежде. Пух попадал сюда на спинах бесшумно сновавших арабов: когда они проходили мимо с тюками, полагалось протянуть руку, вырвать клок, покрутить между пальцев и пустить по воздуху. Хотелось думать, что купец, к одежде которого приставал этот клок, должен купить всю партию, но это плод моей необузданной фантазии. А мы будем придерживаться фактов - например, обратим внимание на небольшой фонтан в центре двора, в струях которого нежились несколько водных растений, и на подлинные восточные ковры, выставленные на продажу на противоположной стене. Все это создавало весьма приятный аромат культуры. Но, тем не менее, хотя никакой причины для страха здесь не было, место это было еще более таинственным, чем биржа. Что все это значило? Ничто не кажется стороннему человеку более непредсказуемым, чем механизм бизнеса. Когда он ждет скрипа и треска, все идет гладко, но механизм скрипит и пробуксовывает, когда, по всей видимости, должен был работать бесшумно. Зная, как эти самые люди умеют выть и плеваться, ожидаешь, что просмотр образцов вызовет еще большее оживление. Быть может, иногда так оно и есть, но мне запомнились спокойные монахи в плащах, лениво стоящие на солнце у дверей своих келий, потягивая кофе и с каким-то рутинным неприличием обмениваясь анекдотами. Кофе тоже был очень хорош, а удивительной голубизны небо, прозрачный воздух и яркие наряды местных обитателей на какой-то момент создавали иллюзию, что этот двор и вправду был тем самым Востоком, о котором пишут в книгах, и что за воротами ждут караваны верблюдов с белоснежной поклажей. Были и другие дворы с ответвлениями в виде коридоров и контор, где, казалось, царило то же сочетание деловой легкости и легких закусок - архитектурные запруды, какие раньше можно было встретить на сельхозвыставках в Эрлс-корт[67], где торговля непринужденно сочеталась с удовольствием. Они меня не слишком занимали, но главный двор был и вправду прелестный, и британский служащий, доведись ему оказаться здесь, наверняка оставил бы свои комментарии, какими бы они ни были, при себе.
Прочь!
Ill
На последнем этапе я снова оказался в самой гуще, но это была уже совсем иная гуща. Везде был хлопок. Пушинки Минет эль-Бассала сложились здесь в снежную бурю. Она бушевала в воздухе и создавала на земле снежные заносы. Хлопок прессовали в тюки и, вероятно, также очищали - возмутительная неосведомленность с моей стороны, - но гвалт стоял ужасающий. Шум исходил уже не от 91 торговцев, которые редко обращаются к столь отдаленным источникам своего богатства, - его производили несколько деревянных станков и бессчетные арабы. Какое-то их количество было занято неустанной борьбой с массой хлопка, беспрерывно валившегося на них сверху. Стоило им справиться с одной партией, как их с головой накрывала поступавшая сверху новая. Они накидывались на нее с криками и гоготом, но хлопок все прибывал и прибывал, его массы, толчками отправляемые вниз, колыхались, и невозможно было различить, где заканчивается растительная масса и начинаются люди. Арабы плясали на нем, забивая его в устроенную в полу яму. Это первый этап прессования, который осуществляют с помощью песни человеческие ноги. Пение то утихало, то становилось громче. Песня эта была лучше распевов биржи - родовая и лишенная всякой индивидуальности, она пришла из незапамятных времен и уж в любом случае была старше преисподней. Утоптав хлопок, арабы выпрыгивали наверх, и один из них стучал кулаком по полу. В ответ открывалось дно ямы, невидимые руки подстилали снизу мешковину, и вся эта масса исчезала в нижней комнате, где прессование завершалось уже посредством машин. Мы спустились вниз проследить за этим процессом и услышать cri du cotton[68], который хлопок издает, когда дальнейшая усадка уже невозможна. Его скрепляли металлическими скобами, дополнительно перевязывали вручную, после чего готовый тюк - твердый, как железо, и, надо полагать, содержащий внутри себя двух-трех арабов, - отправлялся на склад.
