Елена Сазанович - Перевёрнутый мир
И я все чаще рисовал в своих мыслях другую картину. Картину яркого большого города, переливающегося огнями и гирляндами. Я растворялся в шумной, ликующей, нарядной толпе. Солнце освещало ярко разукрашенные дома и магазины. Картина моя выходила непременно в стиле импрессионизма. И я ей верил. Как верил и в то, что я, сильный и здоровый, закаленный ветром и непогодами, смогу запросто добиться другой, более счастливой судьбы, в большом городе. И моей женой непременно станет красавица Лида. Конечно, придется принять и Эдика. Но, в конце концов, не такой уж он плохой парень. И вполне может стать моим другом. Безусловно, придется еще многое выучить про пуантилизм и модернизм. Но это не так уж сложно. Тем более что про импрессионизм я уже знаю все. А Чижик… Да, черт побери, Чижик! Он привык совсем к другому воздуху и другой жизни. Он, скорее, лесной зверь. К тому же вряд ли Лида станет жить в ухоженной городской квартире вместе с беспородным псом…
Чижик устало приблизился ко мне и виновато лизнул мою руку. К тому же он совсем стар. Вряд ли ему захочется быть похороненным в городе. И я вдруг вспомнил Марианну Кирилловну. Что бы она посоветовала? Мне показалось, что она укоризненно качает головой. Но при чем тут костюмерша? Это моя жизнь. К тому же Марианна Кирилловна может и ошибаться. И я постарался больше о ней не думать. Она сбивала меня с толку, запутывала мои мысли, вселяла сомнение.
Так прошли осень, зима и наступила весна, которой я впервые не обрадовался. Потому что меня здесь уже давно не было. Была моя тень. Машинальные фразы, механические движения. Тени не радуются весне. Хотя именно весна их рождает. И мне уже не хотелось выбегать на крыльцо вместе с Чижиком и кричать на весь лес, приветствуя первый весенний день. Я молча погладил Чижика по загривку и недовольно прищурился от назойливого солнца.
– В городе весной, пожалуй, веселее, – только и выдавил я.
Чижик испуганно забился в темный угол. И жалобно заскулил.
– Прекрати, – сердито прикрикнул я. – Твоего нытья еще не хватало.
Чижик первым понял, что меня здесь давно уже нет. У него было звериное чутье. Он это понял даже раньше меня. В этом доме осталась лишь моя тень. А я все чаще злился. И срывал злость на собаке. Я рисовал Чижику заманчивые импрессионистские картины большого города и сокрушался, что привязанность к нему мешает осуществлению планов. Чижик ничего не понимал в импрессионизме. Но насчет долгоиграющих планов он, кажется, понял. И когда однажды вечером я вернулся в сторожку и увидел, что Чижика нет, даже не удивился. Чижик не хотел мне мешать жить дальше, идти тем путем, который я уже выбрал. К тому же собаки не живут с тенями. Им нужен человек. И когда я увидел пустой дом, наполненный мертвой тишиной, то в оцепенении опустился на диван и схватился за голову.
– Чижик, Чижик, – прошептал я пересохшими губами. – Что я наделал, Чижик… Что я наделал…
Черт побери! Я вскочил с места. В конце концов, возможно, я ошибаюсь. Ну конечно. Я не верю, не могу поверить, что мой пес мог меня просто так бросить. Впрочем, разве не я бросил его первым… Нет, я не верю, он где-то рядом, возможно, просто обиделся и решил меня проучить. Нет, это не в духе Чижика. Он не настолько мелочен. Уж чего-чего, а благородства моей собаке не занимать.
Схватив куртку, я бросился из дому. И закричал во весь голос:
– Чижик! Чи-и-и-жик! Чи-и-ижик!!!
Галдели птицы, дурачился ветер, шушукались листья деревьев. Пришла весна. Она была уже не моей. Она существовала где-то в стороне, стучала зелеными ветками в чужие дома, пела скворцом на другом дворе. Словно я не имел к ней никакого отношения.
– Чи-и-ижик!!!
В ответ – пугающее молчание.
Я искал собаку всю ночь, весь день и всю ночь. Я сорвал горло. Исцарапал себе руки о колючие ветви елей. Перед глазами плыли желтые круги, словно маленькие солнышки. Но ни одно из них не было солнцем. Весь мой зеленый мир словно сговорился, весь мой зеленый мир был против меня. Словно я предал не только Чижика. Словно я предал всех, с кем жил эти годы. Кого любил. И кто так беззаветно любил меня.
В поисках приняли участие все жители Сосновки, весь персонал санатория. Мне даже помогали мои друзья-вертолетчики. Но Чижика никто не нашел. И я понял, что он никогда не вернется.
А потом я словно одеревенел. Я часами лежал на диване, и моя голова была совсем пуста. Именно теперь я должен был принять какое-то решение. Потому поклялся, что если Чижик вернется, то никогда отсюда не уеду. С его уходом я остался совсем один. Это были дни, словно после похорон. А мне так нужны были силы, чтобы жить дальше. Но сил не было. И я понял, что у меня остался лишь один выход. Тем более, это решение созрело еще прошлым летом. Когда я впервые предал Чижика. И теперь его уход открыл все двери в большой мир. Хотя я уже туда не хотел. Но и остаться тоже не мог. Если бы только Чижик вернулся… Я решил ждать еще месяц. Предупредил о своем увольнении начальство, чтобы успели подыскать замену. И часами валялся на койке. Мне не хотелось даже бродить по лесу. Мне казалось, что я стал всем чужим. И все стало для меня чужое.
Поначалу меня пытались утешить, поддержать. Пришел как-то доктор Кнутов. И я, нехотя поднявшись с дивана, пожал ему руку.
– Извините, Андрей Леонидович, но ничем не могу угостить. Я болен.
– Говорят, вы уезжаете.
– Говорят… Но это лишь разговоры. – Не знаю почему, но мне не хотелось, чтобы знали о моем отъезде. Мне этот отъезд напоминал побег.
– Вы совершаете ошибку. Впрочем, не мне об этом судить. И все же… Никогда не спешите. Уехать вы всегда сможете. Уехать легко, вернуться гораздо сложнее. Как говорится, лес к селу крест, а безлесье неугоже поместье. Вы не выживете в безлесье. Это не про вас.
– Я никуда не уезжаю. Я болен.
– Да, я вижу.
Вид у меня действительно был неважный, хотя я чувствовал себя абсолютно здоровым. Я просто постарел – в один миг.
– Может, нужна моя помощь, лекарства? – Доктор сделал еще один шаг навстречу.
– Нет, спасибо, я лечусь народными средствами, у меня все есть.
– Но тогда, может быть, вам бы помогла Валя? – Кнутов сделал последнюю попытку меня спасти.
– Валенок очень хороший человечек, но и она не может помочь, извините.
И доктор Кнутов ушел. Пожалуй, он даже не обиделся за такое гостеприимство. Слишком у меня был жалкий вид, чтобы обижаться. Но больше он не приходил. Отлично поняв, что я никого не хочу видеть.
Вот Мишка это понял не сразу. Он навязчиво пытался помочь своему старшему другу вернуться к жизни. А однажды даже выпалил с порога:
– Данька! Хорошая новость! Наша Ласка родила пять щенят! Такие хорошенькие! Все рыжие, с черными лапками! Пошли, посмотрим!
– Мишка, мне не нужны щенята, – процедил я сквозь зубы. И посмотрел на него так, что он попятился.
– Ну, тогда… Не уезжай, Данька, может, Чижик еще вернется… А если нет… Не переживай так, Данька. Он был такой старый. Он, наверно, специально ушел от тебя, чтобы умереть в другом месте. Ну, в общем, пожалел тебя… А у нашей Ласки щенята такие хорошенькие, пушистые, как меховые клубочки…
– Ты уходи лучше, Мишка, пожалуйста, уходи, – прохрипел я. – Мне никто не нужен, черт побери! Ни твоя Ласка! Ни ее щенки! Ни ты! Ни Чижик! Оставьте меня, ради бога, в покое!
– Ну гляди, Данька, лес по дереву не тужит. И без тебя проживем. А вот ты…
Я медленно поднял на Мишку тяжелый, одеревеневший взгляд. И крепко, до боли сжал кулаки. Мишка наконец все понял. И оставил меня в покое.
Он тоже больше не пришел. И я чувствовал, как круг одиночества замыкается. И скоро, совсем скоро я буду зажат в его безжалостные тиски. Впрочем, возможно, я подсознательно этого и хотел, не оставляя выбора. И сам загонял себя в угол. Чтобы, один раз умерев, наконец-то решиться жить снова.
Однажды ко мне пришла Валька. Я не мог с ней вести себя так холодно, как с Кнутовым, и так бесцеремонно, как с Мишкой. Перед Валькой я был виноват. И не мог грубить с девушке, которая меня так сильно любила. И возможно, будет любить еще очень долго.
– Привет, Валенок! – Я рукой пригладил свои слипшиеся, спутанные волосы.
Валька огляделась и села на излюбленное место, в уголок дивана, поджав ноги под себя. Я вспомнил, как Чижик радостно встречал ее и лизал ноги, а потом прыгал на диван и клал свою узкую рыжую морду на ее голые коленки. И поморщился от внезапно нахлынувших воспоминаний, как от банальной зубной боли. «Все-таки как примитивен человек. В зубном кабинете он так же страдает, как и от потери близких», – совсем некстати подумал я. И все же мне гораздо больше хотелось оказаться сейчас в зубном кабинете.
Валька огляделась.
– Грустно ты живешь, Данька.
Я промолчал. И, собравшись силами, стал готовить чай. Грязный, заржавевший чайник недовольно запыхтел на плите. Валька оставалась единственным человеком, кто меня еще любил. И эта любовь меня не отпускала и не давала умереть, чтобы начать новую жизнь.
