Эмманюэль Роблес - Морская прогулка
— Послушайте, — сказал Жорж сержанту военной полиции, — это я виноват, что девчушка влипла в историю. Я обещал проводить ее до дому, а потом бросил. — Женщин в обществе солдата или офицера союзнических войск, если бумаги у того были в порядке, военная полиция не беспокоила. Сержант смотрел на него напряженным, испытующим взглядом, каска его спускалась до самых глаз, так что казалось, он целится в Жоржа через амбразуру.
— Не болтайте лишнего, лейтенант, и идите своей дорогой, — сказал он, даже не пошевелившись, не изменив позы.
Девушка понимала, что лишается последней своей надежды, и снова зарыдала, а Жорж не выпускал из своих ладоней ее руку, совсем еще детскую руку, теплую, как птица.
— Послушайте меня, сержант. Ровно через пять часов я возвращаюсь туда, на позиции. Я провел лишь один вечер в этой проклятой дыре, и это моя единственная ночь. Вы понимаете, что я хочу сказать?
— Все это одни разговорчики. Покажите-ка мне ваши документы.
И пока высокий полицейский изучал его бумаги, освещая их замаскированным фонарем, Данте на своем цоколе, совсем белый в лунном свете, казалось, сумел оценить эту сцену. В темноте грузовика люди беспокойно шевелились; кто-то с философской невозмутимостью курил сигарету. Девушка шмыгала носом и вытирала платком глаза.
— Порядок, — сказал сержант. — Забирайте свое чучело, и пусть в следующий раз она лучше смотрит на часы.
Она была вовсе не дурна собой, пожалуй, даже изящна, исполнена той особой, присущей неаполитанкам грациозности, которая наводит на мысль о Востоке, с кроткими глазами газели и длинными шелковистыми волосами. Жорж проводил ее до самой двери.
— Мы увидимся завтра? — спросила она.
— Я уезжаю еще до зари.
— И далеко?
— По ту сторону света.
Она внимательно и серьезно посмотрела на него, потом сказала: «Я понимаю», приблизила свое лицо к его лицу и быстро поцеловала в губы.
— А теперь быстрее идите к себе, — сказал он, — и вспоминайте хоть изредка обо мне! — (Но он говорил по-французски, и она не понимала его, и все-таки слушала, догадываясь своим женским инстинктом о чувствах, которые обуревали его.) — Вспоминайте хоть изредка обо мне, потому что через несколько часов я вновь окажусь во власти этой старой как мир жестокости, и я сам удивляюсь, как я сегодня смог устоять. А уж я вас не забуду, вас, имени которой я даже не знаю, не забуду, вероятно, потому, что благодаря вам я убедился, что я еще существую, что я еще не окончательно превратился в целящийся глаз, в руку, нажимающую на гашетку смертоносного орудия. И может быть, я потому и умру, что никогда не смогу спокойно выносить страдания других. Девочка, вы скоро позабудете обо мне, но это не имеет значения, ведь вы навсегда будете связаны в моем сердце с чем-то, что война не сумела окончательно во мне уничтожить.
Ему хотелось сжать ее в своих объятьях, зарыться лицом в ее мягкие волосы, но он не стал этого делать; и вот теперь, через столько лет, он оказался в том же зале и вспоминал ту незнакомую девушку, танцуя с Мари-Луизой, которая говорила ему:
— Знаете, Жорж, а ведь в Палермо мы будем совершенно свободны. Мой муж останавливается там на несколько дней, у него важное деловое совещание.
И она улыбалась, и рука ее трепетала в руке Жоржа, но не как робкая птичка, о нет! — а как нервный, нетерпеливый, беспокойный зверек.
7
На следующий день ранним утром они взяли курс на Палермо, но до отплытия им пришлось прогнать с яхты черного кота, который, непонятно как, спрятался за маленькой парусиновой лодкой.
— Надеюсь, вы не суеверны! — смеясь, сказал Даррас.
Но он никого не заразил своим хорошим настроением, и кот тут был ни при чем. В отношениях между пассажирами установилась какая-то принужденность, и только Герду Хартман это, казалось, не коснулось. Сидя на набережной в тени большого ящика, кот наблюдал за тем, как матросы поднимают якорь. Впрочем, он был не весь черный, белые пятна на лапках придавали ему изысканный и респектабельный вид.
Гладкая, как в огромной чаше, поверхность воды у Сорренто отражала все побережье с виллами, кипарисами, купами зеленых апельсиновых деревьев и более темным руном виноградников. Солнце еще не вставало, и в неярком утреннем свете особенно бросалась в глаза чувственная красота окружающей природы, и уже не удивляло множество храмов Венеры, развалинами которых был усеян весь берег, они словно бы увековечивали культ любви и наслаждений.
После короткой остановки на Капри — Жоннар торопился в Палермо — «Сен-Флоран» попал в зону мертвого штиля. Все кругом было неподвижно — море цвета цинка, небо, затянутое влажной пеленой. Солнце над яхтой — словно огромный воздушный шар — было окутано той легкой дымкой, дрожащий блеск которой ранит глаза. Под тентом жара становилась удушающей. Хартман и Жоннар предпочли спуститься в кают-компанию, чтобы там поработать около вентиляторов.
— И как только этот кот сумел без трапа взобраться на борт, да еще так далеко от набережной? — спросила Герда Жоржа.
— Неаполитанским кошкам не нужны ни трапы, ни какие-либо другие приспособления, чтобы пробраться туда, куда им заблагорассудится. Они знают волшебное слово, мадам.
— Не смейтесь, Жорж. Вы верите в дурные приметы?
— Конечно, нет… Неаполитанцы научили меня отвращать опасность.
И, вытянув два пальца, указательный и мизинец, согнув при этом средний и безымянный, он изобразил рожки — знак, который должен был защитить от злых духов. Затем он рассказал, какая история приключилась с одним из его приятелей, испанцем из Орана, который проник в подвал одного монастыря в надежде чем-нибудь поживиться. Его взвод, тщательно замаскировав свой грузовик, расположился в эту ночь под оливковыми деревьями, растущими у стен монастыря. В одном из криптов вор, которому на этот раз не слишком везло, натолкнулся на мумии монахинь, и поскольку был он немного навеселе и от природы шутник, то, вылезая из подвала, прихватил одну из них. Когда на следующий день на рассвете солдаты, перед тем как отправиться на передовую, увидели эту мумию, прислоненную к дереву, их охватил панический страх. Как и их товарищ, все они были родом из-под Орана и изрядно суеверны. Напрасно, чтобы их успокоить, Жорж советовал им сделать неаполитанский знак, охраняющий от злых духов, большинство было убеждено, что на них скоро обрушится несчастье. Но один из солдат заверил своих товарищей, что все уладит и отвратит опасность. Прислонив мумию к ограде монастыря, он стал стрелять по ней из ручного пулемета, добросовестно поливая ее огнем, а она, казалось, получала удовольствие от подобного обращения, все больше сгибалась при каждой новой пулеметной очереди и словно саркастически и немного безумно смеялась, подпрыгивая от сотрясавшей ее веселой икоты. Когда же от этой черно-белой куклы остались лишь изрешеченные пулями останки, ее бросили в противотанковый ров и присыпали землей. Час спустя грузовик подорвался на мине.
— И все эти несчастные погибли! — воскликнула Герда.
— Ни один из солдат не был ранен. Из этого следует сделать заключение, что парень действительно нашел средство от «дурного глаза» монашки.
— Ах, Жорж, почему вы мне рассказываете такую жуткую историю.
— Весьма сожалею, — сказал Жорж.
— Из-за этой расстрелянной монашки меня теперь будут ночью мучить кошмары.
— Нет, если вы сделаете такой знак! — И он вытянул руку с двумя нацеленными вперед пальцами.
При этом его движении Мари-Луиза Жоннар, казалось дремавшая в своем шезлонге неподалеку от них, с глазами, укрывшимися за темными стеклами массивных очков, медленно повернула к нему лицо. И странным образом эти черные окружности напомнили ему темные глазные впадины мумии, о которой он только что говорил. Конечно, она ничего не могла понять из его рассказа, но продолжала сидеть в этой немного усталой позе, удивленная или раздосадованная — разве поймешь, когда не видно глаз! — их веселостью. Ему, однако, было известно от Герды, что накануне муж устроил Мари-Луизе довольно бурную сцену.
В «Аризоне» он по очереди приглашал танцевать обеих дам, но порой Мари-Луиза, не ожидая, когда он пригласит ее, сама вызывалась первой, не скрывая при этом удовольствия, крепко прижималась к своему партнеру, смеялась, откинув назад голову. Может быть, она немного опьянела от шампанского? А может быть, пользовалась присутствием Жоржа, чтобы бросить вызов мужу? Но тот словно не замечал их и болтал с танцовщицей из кабаре, темноволосой девушкой с кошачьей мордочкой и нарисованными, удлиненными до висков глазами, которая знала довольно прилично французский и которую он пригласил к своему столику.
Однако, вернувшись в гостиницу, Жоннар разразился такими гневными упреками в адрес жены, что раскаты его голоса доносились до соседнего номера. И, прислушавшись, Герда Хартман поняла, что речь шла о Жорже.
