Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM
II
Отыскать офисы «Informateur» оказалось делом нетрудным; в старом здании пахло мочой и типографской краской. Редактор — крошечный моллюск в массивных очках. Его немного испугали вырезки, и он отправился смотреть картотеку, чтобы самому убедиться в наличии известных строчек в августовском выпуске. Как странно, как… ненормально. Явно вразрез с хорошим вкусом, есть с чего занервничать.
В любом случае офисы, занимавшиеся рекламой, находились в Женеве, а существующая практика не позволяет им, в Цюрихе, раскрыть мне адрес рекламодателя. В конце концов, дело личное. Придётся писать. Это могло бы привести меня в уныние, но так как весь план в любом случае казался безнадёжно химерическим, не стоило портить себе настроение. Мы послали пару телеграмм, одну от «юной плоти», которую подписала Бенедикта, а другую — от «монахини», которую подписал я, суля все возможные соблазны. Потом немного побродили по улицам, будоража себя видом витрин со всем их богатством и восхищаясь всем подряд.
— Купи что-нибудь, — вдруг попросила Бенедикта. — Мне хочется получить от тебя подарок, что-нибудь маленькое и дешёвое. Пусть даже вульгарное.
Однако я забыл свой бумажник, и, хотя у неё было полно денег, «это не годилось», неважно почему, но не годилось! По некой таинственной причине я вдруг почувствовал себя счастливым. Мне даже показалось, что я вот-вот расплачусь. Она купила мне кофе и булочек с кремом в пустом кафе, где стояли обитые плюшем кресла и почти не было света; неожиданно мне захотелось наконец избавиться от кокона из бинтов, и я размотал его в туалете.
— Отлично, — сказала она. — Отлично. Не печалься, даже если волосы ещё не закрыли шрамы. Мы движемся в правильном направлении.
— Люблю, — отозвался я, поглубже устраиваясь в кресле, хотя в произнесённом слове мне послышался странный переводной оттенок; будто я примеривал его, как ботинок.
Бенедикта кивнула, блестя голубыми глазами.
— Люблю, — повторила она, как будто тоже примериваясь.
Потом она прибавила, когда мы поднялись, чтобы идти обратно на гору в «Паульхаус»:
— Вот и всё. Совсем всё. Мы это совершили, и больше не надо ни о чём вспоминать. Разве лишь… Ты сомневаешься?
— Не знаю. Не забывай, у меня нет части мозга; только представь, что это та часть (как на черепах у стариков-френологов[28]), на которой было роковое слово? Тогда что?
— Ничего. Я это сделала, это моё, это я.
— Господи, неужели счастье такое простое?
— Когда счастлив, когда есть счастье.
— О чём ты думаешь, Бенедикта, о чём мечтаешь?
— Впервые в жизни ни о чём. Радуюсь тому, что я есть, что сбежала от Джулиана, что уговорила тебя открыть меня заново. Пусть всё идёт как идёт, пока не увидимся с Джулианом, ладно?
Мы долго шли, долго молчали, очень долго, но я не чувствовал усталости, скорее, становился бодрее.
— До чего же нелепо.
— Понимаю.
Не очень заметно и не очень понятно, но ветер удачи как будто немного отклонился. Тёплое солнце не справлялось с сыростью на покрытых пихтами склонах, и долины наполнялись призрачным туманом; пока ещё лёгким туманом. Даже вертлявые тропинки, забранные ставнями окна, припаркованные рядами автомобили — все участвовали в этой хитроумной перемене значения. Нужно совсем немного, например загородная прогулка, когда нет ума… Да нет, был же смысл.
— Приходи ко мне на ночь в шале. Это можно. Только предупреди там.
Только предупреди там! Интересно, откуда у неё этот безмятежный оптимизм. Тем не менее я вернулся, принял ванну и поменял бельё, а потом, нервничая, но стараясь сохранять самообладание, сделал, как мне было сказано. Никаких возражений — хотя, если подумать, какие могли быть возражения? А вот моё состояние понятнее некуда.
Потребовалось всего минут десять, чтобы подняться на гору и выйти к шале, стоявшему в окружении пихт; внутри горел свет, но не яркий, по-видимому, Бенедикта зажгла свечи. Стряхнув с себя снег, я постучал. В небольшую прихожую она вышла в длинном закрытом платье типа аббы из тяжёлой, украшенной золотом материи; она расчёсывала свои новые волосы — светлые и вьющиеся.
— Я совершенно облысела за время моих несчастий, а потом выросло вот это, бог весть откуда. Наверно, мамино наследство. Феликс, здесь много седины.
Новые волосы очень ей шли, более шелковистые и волнистые, чем когда-либо прежде. И лицо, которое я так часто видел в морщинах страдания, мрачным, бледным, теперь как будто ожило; обычно потухшие глаза (серые в свете свечей) вновь обрели блеск. Она видела, что нравится мне такой больше, чем когда-либо прежде. Из маленькой студии, где стоял тёплый запах полированного дерева и висели деревенские занавески, доносились звуки шагов. Это Бэйнс накрывал для нас небольшой стол перед тяжело дышавшим камином. Терпеть не было сил. Я потянулся за запретным виски со словами:
— Боже мой, Бэйнс, неужели это вы? А я-то думал, вы мне приснились.
Бэйнс деревянно улыбнулся, отвечая:
— Пару раз я заходил справляться, всё ли у вас в порядке, сэр.
Значит, он и вправду был там. Никакой он не сон, наш степенный Бэйнс, а самая настоящая реальность.
— Позвольте мне дотронуться до вас и убедиться, что вы — это вы.
Отчасти я в самом деле хотел убедиться, а отчасти это был предлог, чтобы обнять Бэйнса, не вгоняя его в краску. Бэйнс подчинился, напомнив мне старого священника — скромного и доброго.
С любопытством визитёра, неожиданно забредшего в императорские апартаменты на острове Святой Елены, я обошёл маленькое шале, долго пробывшее её добровольной тюрьмой. Расположение вещей говорило о сильно изменившейся шкале ценностей. От прежнего беспорядка — полупустые пузырьки с лекарствами, неразрезанные французские романы, разрозненные шлёпанцы, брошенные в углу платья — не осталось и следа. Даже имея дюжину горничных, прежняя Бенедикта могла перевернуть всё вверх дном ровно через полчаса после уборки. Зазвонил телефон, но, по-видимому, неправильно набрали номер.
— Ох, совсем забыл, — покаянно произнёс Бэйнс — Звонил джентльмен и оставил сообщение для мадам. Я записал.
Сидя у камина, она взяла листок бумаги и со смешком прочитала написанное.
— Вот тебе и ответ, — сказала она. — Я же говорила.
Бэйнс аккуратно, правда не избежав грамматических ошибок, написал следующее: «В субботу общительный йог встретит юную плоть в английских „Чайных комнатах Мэнвика” в Женеве, чтобы съесть булочку с маслом. Таких булочек больше нет нигде в Европе».
Кровь бросилась мне в лицо.
— Он жив.
Странно, но потом мной завладела досада из-за того, что я так чудовищно скучал по нему.
— Чёртов дурачина, — сказал я.
И тут новые заботы как одна вскинули голову. Бенедикта ставила пластинку.
— В чём дело, Феликс?
— Не хочу навредить ему — сделать gaffe[29] и навести на него Джулиана. Вот в чём дело.
— Думаю, Джулиан уже виделся с ним, — заметила она. — Так что никаких проблем. На самом деле, держу пари, он сам постарался отловить Джулиана, чтобы вернуться на фирму.
— Что?
— Да. Держу пари. И может быть, Джулиан ему теперь откажет!
— Карадок!
Какой странный зигзаг после столь хитроумного исчезновения и мнимого бессмертия!
— Что всё-таки тебе известно?
Бенедикта закурила сигарету и тихо ответила:
— Почти ничего, одни догадки. Джулиан не сказал ни слова, когда мы виделись; однако ещё прежде поразил меня тем, что сам как будто не до конца понимал, Карадок это или не Карадок. Наверно, тот сильно изменился, но я всё равно удивилась, когда Джулиан сказал что-то вроде «или это наш Карадок, или кто-то, притворяющийся им так идеально…». Не исключено, у него просто сорвалось с языка и это ровным счётом ничего не значит. Давай повидаемся с ним.
— Жизнь ему не в жизнь, если он не делает из неё тайны, — разозлился я. — Вот извращенец.
Бенедикта улыбнулась и, взяв меня за руку, потянула вниз, усаживая перед горящими поленьями.
— Я знаю. И всё-таки ему абсолютно нечего скрывать — не больше, чем любому другому человеку.
На самом деле меня больше всего разозлило, подумал я, это неожиданное сомнение в Карадоке, прежде чем тот успел восстать из могилы. Да, так оно и есть.
— А что насчёт Женевы?
— До неё недалеко, на машине так и вообще рукой подать.
— Думаешь, мы можем поехать?
— Конечно же можем.
Бенедикта говорила уверенно, словно знала нечто, придававшее ей смелости; но что это могло быть, я даже не пытался понять. Мне было совсем неплохо, и я ещё больше расслабился в этой новой системе отношений, избавленной от прежней боязливой насторожённости. Неужели наконец зрелость? Не смею на это надеяться. И тем не менее вот мы — грубые копии старых себя, — сидим напротив камина и глядим друг на друга с забавным чувством обновления.
