Владимир Орлов - Он смеялся последним
Когда они запирали свою дверь, услышали, как в каком-то из соседних номеров распевалась женщина.
Аккомпаниатор мягко опустил крышку клавиатуры, попросил:
— Людмила, у меня уже нет сил. И я хочу есть.
— Я так вам благодарна, Семен! Вы так скрупулезно занимаетесь мной.
— Не вами — вашей партией, — смущенно уточнил пианист.
— Вы вправе просить меня о чем угодно! Ну?.. После декады будут награждать, звания давать.
— Обеспечьте мне присутствие. достаньте пропуск на заключительный банкет.
— А всего-то?.. Пойдем вместе.
— Спасибо. А сейчас я хотел бы.
— Давайте это место еще раз пройдем, — настаивала певица, облокотилась на рояль и пропела несколько нот.
— Если вы имеете в виду это место. — аккомпаниатор легко наиграл фразу, — то его не «проходить» нужно, а топтаться, отделывать, оттачивать, но это — время!.. А я не прочь.
— Семен, я прошу, — певица почти нависла над аккомпаниатором. Грудь ее часто вздымалась, глаза были полуприкрыты, сочные губы на красивом лице медленно и неотвратимо тянулись к мужчине.
— Тут еще много работы! — Он тщетно попытался отодвинуться, пробормотал опасный аргумент: — И ваше, Людмила, верхнее «ля» — это форменные роды.
Но она, казалось, не слышала: веки сомкнулись, она мягко опустилась на колени сидящего музыканта, обдав его душным ароматом духов.
— Ой, Сеня. Я теряю сознание. Сеня, уложите меня на диван.
Они обнялись, он с трудом приволок крупное горячее тело женщины на кушетку. Она не разжимала объятий.
— Помоги, Сеня. расстегни.
Он как-то выскользнул из-под ее руки, бросился к телефону:
— Вам плохо? Я сейчас вызову «скорую помощь»!
Семен Львович Толкачев — терпеливый тактичный пианист-репетитор, с неиссякаемым чувством юмора, до седин проработавший в Оперном театре, удостоенный звания заслуженного артиста БССР. После ухода в безвозвратность его место концертмейстера Оперного заняла дочь.
Она вскочила, откинула с лица выбившуюся прядь, решительно зашагала к выходу, выдавив сквозь зубы:
— «Скорую помощь». — и захлопнула за собой дверь.
В коридоре она почти столкнулась с Кондратом и Ружевичем.
— С приездом, Людмила. Добрый день.
— Какой же он, к черту, «добрый»? — бесновалась певица. — Привет, Кондрат!.. Нет, он — чудак! Форменный чудак!
— Вы о ком?
— Семен Толкачев, мой аккомпаниатор! Ну, не чудак ли!
— Не спорю, вам видней. Вот, познакомьтесь. — начал Кондрат.
— Кто же не знает нашу оперную диву: Людмилу Соколовскую! — расплылся в улыбке Ружевич. — Какая удача! Обедаем вместе?
Она оглядела чекиста, заученным жестом поправила прическу, улыбнулась, взяла обоих мужчин под руки и решила:
— Пора.
За ними спешил Толкачев, взывал:
— Людмила Эдуардовна, обождите: талоны на питание ведь у меня!
В зал пропускали по предъявлению талонов на питание только участников декады.
Официанты ресторана были подобраны некоего единого вида: крепкие, подвижные, с одинаковыми проборами в коротко стриженых волосах, с чубчиками. Один из них, едва Кондрат и Ружевич вошли в зал, учтиво провел их к столику с нетронутой сервировкой на двоих.
Соседями оказались красивый плотный мужчина в очках с толстыми стеклами и девушка в сарафанчике, с бантами, делающими ее похожей на гимназистку. На новых соседей по столу мужчина взглянул без любопытства, коротко кивнул, а она, тряхнув косичками, пискнула:
— Чень добры. — Акцент сразу выдал в ней польку.
У стула мужчины стоял футляр с гитарой. Он ласково гладил руку спутницы, у обоих на левых руках поблескивали обручальные кольца; переговаривались они на французском. Что уловил Кондрат: она мужа ласково называла «Лео», а он ее, воркуя, — «Ирэн». Время от времени они весело переговаривались с сидящими за соседним столиком, но — на польском. Отвечали им также по-польски.
Лидером там был Эдди Рознер — открытки с изображением трубача с обворожительной улыбкой и его жены-певицы Рут Каминской на фоне джаз- оркестра продавались во всех газетных киосках Минска. Третьим был лысый толстячок, а спиной к Кондрату сидел молодой человек. Лица его не было видно, но он бесконечно острил: вся шестерка, представлявшая единую компанию, после его реплик покатывалась со смеху.
Кондрат понимал язык и тоже чуть улыбался.
— О чем они? — насторожился чекист. — Над чем смеются? Переводите.
— Потом.
Официант подал два меню в кожаных папках с золотым тиснением «Гостиница «Москва». Ресторан». Кондрат и Ружевич углубились в чтение, исподлобья переглядывались, встречая названия блюд, равно незнакомые обоим.
— Что, товарищ сатирик, — едва слышно пробормотал чекист, — вот каков он, советский общепит!
Кондрат наметил в меню, что имело хоть частично знакомое название: «нарзан», «винегрет» с добавлением неизвестного слова «с каперсами», «борщ по-селянски» — это было понятно — и «котлету по-киевски». Какой вкус придавала котлете столица Украинской ССР, он не знал, но иностранные уточнения в меню к слову «котлета» в остальных названиях делали те блюда абсолютно неприступными. После заказа Кондрата чекист небрежно махнул официанту:
— Мне то же самое.
В ожидании — прислушались. Толстячок за соседним столиком тронул ножом полупустой бокал.
— Соль-диез, — опознал звук Рознер.
Толстячок допил вино и вновь стукнул ножом по пустому бокалу. Еще не затих долгий звон, как Рознер определил:
— Си-бемоль.
Толстячок нагнулся, поднял футляр, достал скрипку.
— Павлик, золотко, ты мне не веришь?! — удивился Рознер.
— Верю, маэстро, но. — Он тронул смычком струну, согласился: — Си- бемоль. Эдди, у тебя не уши, а камертон!
Компания весело обсуждала экзамен.
— Над чем смеются? — беспокоился Ружевич. — Знать бы.
Рознер приподнялся, взглядом поискал кого-то, помахал, подзывая. Тотчас к столику подлетел с портфелем под мышкой директор Рубинчик.
— Золотко, пан коммунист, — начал Рознер как бы деловито, но не выдержал, рассмеялся.
Хохотали все музыканты.
— Над чем смеются? — насторожился Ружевич.
— «Пан коммунист».
— Ну, и что смешного?
— Само сочетание понятий. Не ловите?
Им принесли бутылку нарзана, тонко нарезанный хлеб — белый и черный, — винегрет с зелеными продолговатыми плодами.
— Приятного аппетита, — пожелал официант.
— Смачнэго! — обнажила в улыбке зубки юная соседка по столу.
Рознер просил директора:
— Додик, золотко, в Москве должны находиться оркестры моих пшиятелей: Генриха Варса и Гольда Петербурского.
— Варса с оркестром пригласил Львов. Они уехали, а Петербурский живет в этой же гостинице, — отрапортовал Рубинчик. — Позвать?
— Сегодня после репетиции организуй, Додик-золотко, нам здесь ужин. У него наверняка есть новые песэнки для нас.
Слово «песенки» они произносили по-польски, с ударением на «э».
Подала голос красавица Рут:
— Надо Петербурскому открыть, чтоб не удивлялся: его танго «Та опошня нечеля» звучит в СССР как «Утомленное солнце», и совсем под другой фамилией.
Рознер поддержал жену:
— Скажи ему: Эдди приглашает на бокал вина. — И еще что-то прошептал Рубинчику на ухо, поглядывая на Кондрата со спутником.
— Все? — переспросил директор, кивнул белорусам и отошел.
Вмешался музыкант, сидевший к Кондрату спиной:
— В Москве популярна новая песэнка на три четверти «Синенький скромный платочек», считается тут: народная. А ее в этом отеле сочинил недавно Петербурский! Мелодию подслушали, сочинили текст и — проше пане! — советский шлягер.
— Слушай, Ежи, может, этот «платочек» взять в наш програм, — задумался Рознер, делая ударение на «о» в последнем слове, — и дать спеть Рут? У нас маловато песэнок на русском.
— В этом закрытом обществе, — продолжал музыкант, названный «Ежи», — принято заимствовать чужие темы: Дунаевский — их самый знаменитый композитор — для кинокомедии взял мексиканскую песэнку и просто переложил с четырех на двухчетвертной размер, на марш, вставил в фильм и — проше пане! — идут авторские. А «Платочек». нет, на стиль Рут, на ее «дизес» не ляжет.
Ружевич, выслушав, тихо пояснил Кондрату:
— Это их музыкальный руководитель Ежи Бельзацкий. Что-то парень язык распустил.
Принесли борщ. Кондрат и Ружевич быстро опорожнили тарелки, дождались «котлет по-киевски».
— задумал у себя в кабинете поставить второй телефон с отдельным номером, — рассказывал Бельзацкий. — Позвонил я на станцию, через час приехали два мастера в форме и только спросили: какого цвета я желаю иметь телефон и какой длины шнур. Ах, моя пшедвоенная Варшава! — И музыкант горестно вздохнул. — Мой милый дом по улице Твардой, недалеко от вокзала.
