Игорь Адамацкий - Утешитель
– Кто ж меня убьет, если я последний на земле?
– Они. – Гоша проглотил пятую молочную сосиску и раздвинул усы в загадочной улыбке. – Это сделают они. – Он помолчал, продолжая таинственно улыбаться. – Всегда должны быть некие «они». Когда они приходят, это очень плохо. Они аналитики и разрушают надежду.
– Ты замечательный художник, Григорий Мякишев, – сказал К. М. – Отныне я стану сниматься только у тебя. Пусть хоть валяются в ногах моих все остальные, я останусь верен твоей творческой манере: все сразу и от конца к началу. Я уверен: твое бессмертное искусство выражает боль нынешнего смятенного и тревожного мира.
– В кинематографе стало невозможно творчески работать, – вздохнул Гоша, кругом сплошные бездарности. Клан. Клака. Клоака.
– Я не покину тебя в борьбе, – с чувством произнес К. М. – А как насчет «прухи»?
– Прости, старина, чуть не запамятовал. – Гоша извлек из заднего кармана брюк серый пушистый комок и положил на стол. – Бери и пользуйся. Характер «прухи» узнаешь сам. Надежность гарантирована. Ручная выделка.
8
– А-а-а, это вы! – сказал К. М., услышав по телефону знакомое дыхание. Что-то дрогнуло и сжалось в его груди, и сладко заныло сердце. – Здравствуйте, я вас ждал давно. Шесть бесконечных дней протекли как шесть столетий. – Он рассмеялся, ощущая светлую легкость в груди, как будто крутой комок, распавшись, пошел по телу плавной нежной волной. – Да, вы правильно подумали: я затерялся на поросших бурьяном тропинках. Вы же существо иного склада. Я угадал? Я иногда чувствую в себе некий автоматизм. Механистичность, что ли. Но это распространено среди людей. Сейчас уже и не определить, кто живой, а кто механический. Мой воображаемый друг поэт Канопус даже стихи набросал про это. Механические люди, заведенные зачатьем, ходят, спят, едят и любят, обездушенные братья. Механическое чувство, синтетическая мысль в инженерии искусства гармонически слились и, с восторгом подражая инстинктивности зверей, без усилия рожают запрограммленных детей. Между ними без обиды, непохожи на других, вымирающие виды, ходят несколько живых, что-то смотрят, что-то ищут странных несколько фигур на унылом пепелище обескровленных культур. Но все время псевдолюди страшно множатся числом, ходят, врут, воруют, любят и читают перед сном. Забавно, не правда ли? Ну, миленькая, не печальтесь, это всего лишь литература. Так сказать, беллетристика, искаженное отражение. Стоит отойти от него, и снова все обретет свои привычные, обычные, приличные, скучные черты. Ну вот, вы уже и улыбаетесь. Я люблю вашу улыбку. Вы уходите? Вам пора? Да, да, я стану ждать и звонка, и дыхания, и улыбки…
Утро, начатое так светло, продолжало затем катиться своим прямым чередом. И снова он брал трубку и заученно, вкрадчиво или бодро, печально или энергично, в зависимости от голоса, по которому определял возраст, пол и темперамент, снова говорил, что еще не все потеряно, что следует попытаться изменить даже то, что не поддается изменению, что-то сделать сверхожидаемое, чего-то пожелать.
Затем наступала передышка в разговорах. К. М. откидывался на спинку кресла и пытался представить себе молчаливую абонентку. И до того увлекло его слабое и трогательное, будто весенняя надежда, ожидание будущего, пусть краткого душевного покоя, что он и сам не заметил, как уснул крепким нетревожным, словно детским, сном.
Давно замечено: нам мешают спать наши долги. Служебный долг материализовался в шефа, который сидел напротив, глубоким темным взглядом уставившись в лицо спящего. К. М. открыл глаза и виновато улыбнулся.
– Нехорошо всматриваться в спящего человека, – сказал он. – Душа, отлетающая во сне, может испугаться и не вернуться в тело. Простите, шеф, я, кажется, задремал на службе.
– Хорошенькая дрема, – прогудел Начтов, – да ты, дорогуша, проспал шесть часов кряду.
К. М. потряс головой и посмотрел в окно: вдали на узком пространстве горизонта пламенело закатное солнце в пуховиках лиловых облаков.
– Ерунда, – решил он, – все ерунда. Когда рождается хоть ничтожно малая вероятность счастья, все прочее представляется несущественным и несуществующим.
– Черт бы побрал этих идеалистов, – поморщился Начтов, – ни одно слово само по себе не обладает никаким значением, а вы заучиваете и сами верите. Счастье! Блаженство! Бр-р, мерзость какая. Просвещение, пожалуй, во вред цивилизации. Скоро число неграмотных и просвещенных дураков уравняется. Все прелестно станет… «И все время псевдолюди страшно множатся числом».
– Подслушиваете? Шпионите? Нехорошо, шеф.
– Еще чего! – рассмеялся Начтов. – Да я наперед знаю, что и как ты станешь говорить. Канопус же постоянно пользуется моими рифмами. Но мне слава не нужна, она меня не стоит, – соскромничал Начтов. – Я привыкаю жить один, как пень у вырубленной рощи, где ветер, блудный сукин сын, дождливой тучею полощет, я привыкаю жить один…
– Канопус – прекраснейший поэт, – признался К. М.
– Да, – подтвердил Начтов, – и никого рядом с ним ставить не будем. Но не он беспокоит меня, а ты. Как показали проверки скрытым кабелем, ты чаще обычного мыслишь стандартными категориями. Уж не механический ли ты человек?
– Что вы? – испугался К. М. – Стандартность мышления – еще не признак. Большинство людей, – заторопился он, боясь, что шеф не дослушает, – мыслят и чувствуют по стандарту, внушенному семьей, обществом, государством.
– Ладно, ладно, – успокоил Начтов, – верю. Оставь социологические потуги, тем более, что все на свете объяснено аналитиками. Я к тебе с другим предложением. Мы на время закрываем контору.
– Как? – еще больше испугался К. М. – А как же я? Только-только начал входить во вкус!
– Временно поживешь с привкусом! – рассмеялся Начтов. – Мы закрываемся на ремонт. Надо подкрасить стены, интерьер обновить. И вообще обстановка у нас должна быть другой. Возможно, придется увеличить штат сотрудников. Все идет к тому, что все больше утешений понадобится людям. На одной водке из общественных кризисов не выйдешь. Не тот виток.
– Ремонт надолго? А как с оплатой за простой?
– Как положено. Пару недель отдохнешь, съездишь в деревню.
– Я урбанист.
– Ай-яй-яй, – огорчился Начтов, – а как же мужицкие корни?
– Мои корни – в асфальте северной Пальмировенеции.
– Жаль. Городской житель хуже деревенского. Ну да ладно. Покопаешься, может, и найдешь каких родственников. Значит, так, завтра недели на две-четыре ты в отпуске. И завтра же я приглашаю тебя к ужину. Мои именины.
– Ожидаются гости, шеф? Я застенчив.
– Придется потерпеть. Если шеф приглашает тебя…
9
Вопреки опасениям, публика оказалась знакомая – П. П. в светло-сером костюме и, несмотря на возраст, в модной прическе с чужой головы и странно моложавая; и Марина, томная и печальная; и вдруг неизвестно откуда вынырнувший Гоша, молчаливый и задумчивый; и еще один утешитель, пожилой, с редкими волосами на голове и хитрым выражением лица, будто он собирался с ходу облапошить всех на свете; и сам шеф – здоровый и хлебосольный, как генерал-губернатор.
Когда К. М. в назначенное время позвонил в дверь квартиры, двери открыла опрятная женщина в темном, глухом до шеи, платье и темном переднике. Она молча провела гостя в гостиную и молча закрыла дверь.
При виде К. М. присутствующие не выразили восторга, однако же закивали головами, приветствуя. Начтов поднялся навстречу, полуобнял за плечи и повел к столу.
– Вот, – К. М. передал шефу пакет, – с днем архангела вас. Небольшой подарочек, так сказать, от души и прочее.
– О! – восхитился Начтов. – В этом мире еще живы добрые традиции. Благодарю, дорогуша, весьма тронут, польщен и так далее. До глубины. Что это? О! Друзья, взгляните, так я и знал. Прекрасный натюрморт! Какой драматизм сюжета! Какой мрак в красках! Прелестно! – Начтов, не переставая восхищаться подарком, отошел к стене, приставил картину к желтым обоям, и картина тотчас прилипла.
– Прекрасно! – будто по сигналу зашумели гости. – Какой вкус! Какая кисть! Какая палитра! А фактура! А динамика! А перспектива! А точность видения!
– Довольно! – возмутился К. М. – Если полотно не нравится, так промолчите тактично, а издеваться не позволю!
– Не бранитесь, – примирился Начтов, – в моем доме ссор не бывает. Мамочка! – громко позвал он.
Вошла молчаливая женщина в платье до шеи, вкатила трехэтажную тележку на четырех колесах, на тележке были расставлены питье и еда: на первом ярусе бутылки и посуда, на втором закуски, внизу – в судках – горячая пища. Заливное, отварное, вяленое, соленое, маринованное, фаршированное, тушеное, печеное и копченое – всего было вдоволь на тележке. При виде такого изобилия К. М. на мгновение опешил – сто лет не приходилось ему лицезреть столько даров природы, разве что в кулинарной книге пятьдесят второго года, когда он, вечно полуголодный мальчишка, рассматривал картинки.
