Артур Чёрный - Мир всем вам
Мы идем уже несколько часов. Идем, задыхаясь, выплевывая липкую густую слюну, цепляясь руками за древесные стволы и ветви, падая друг на друга. И никто не может встать заново без чужой руки. Даже на кратких своих привалах мы стоя вешаемся на деревья, опасаясь, что при подъеме с земли, просто не выдержат мышцы.
Изматывающий ночной рейд… По лесам, горам, по оврагам и рекам… Рейд на полной выдаче сил, при полном отсутствии реальности. Это я и не я ползу сейчас с разбитыми в кровь руками на новую высоту. И стараюсь не думать, что за ней встанет другая.
…Я сижу на земле, ковыряясь в кучах опавшей листвы. Мне нужна вода. Ручей почти мертв и ту жижу, что катится по дну, едва можно собрать в ладонь. За спиной, не оборачиваясь на меня, проходят своим маршрутом группы. Они медленно поднимаются по тропе, медленно утекают во мрак. Уже никого нет. Только я и лес. Обступив русло ручья, висят на корявых ветвях подмытые черные буки. По мохнатым валунам бродят зеленые пятна луны. "Надо идти…", — говорю я себе, и снова опускаю в воду заледеневшие пальцы. "Надо идти…", — повторяюсь я, но не могу оторваться от грязного пойла.
На вершине пластом лежит рота. Люди грызут под собой снег, и даже командир, положив на землю лицо, уже не поднимает глаз. Мы так и валяемся на этой высоте с оружием, даже не скинув груза с плечей. Это выше человеческих сил — бросить и снова поднять свой вещмешок.
Я разорвал сапог, и теперь на каждой переправе проверяю босой ногой температуру речной воды. У меня нет и минуты вытащить, выгрести, лежащий под пальцами снег. Я давно не чувствую своей ступни, но боюсь остановиться, понимая, что уже не догоню роту. "Скорей бы убили", — думаю я, потому что не знаю, хватит ли остатка жизни, чтоб отдохнуть.
Мы проходим по какому-то селу. Из-за высоких оград изредка лают громадные псы, в нескольких домах зажигается и гаснет свет. Мы идем в полном молчании, и только у кого-то за спиной стучит плохо привязанная крышка котелка. Но для нас ничего этого нет. Нет села, нет лая собак, нет дороги, ночи и луны. Есть лишь она: одинокая чужая спина, что все уходит и уходит вперед. И главное — не потерять, не отпустить ее от себя. Нужно лишь помнить, что кто-то другой, не ты, должен первым закончить этот рейд. Сломаться, отстать, сдохнуть…
…Их группа выбилась из сил, осталась позади роты, сбилась с курса и проскочила наше ущелье. Они не сели на отдых, не остановились, не посмотрели вокруг. Они просто шли вперед, тупо, безразлично, на полном автоматизме. А их уже ждали, уже зажигали на их пути яркие сигнальные огни. Сначала, всё отдаляясь и отдаляясь, впереди горели какие-то фонари, затем вспыхнул костер, еще позже взлетела с земли зеленая ракета. Им казалось, что они догоняют роту, а их вели в ловушку: в плен и на смерть…
Нагнали их бойцы разведроты. Кто-то из командиров вовремя начал считать людей.
…Заходят ночные светила. Уже не деревенеют мышцы и нам все равно, продолжит ли наши страдания день. Исчезло всё: усталость, злоба, голод и сон. Мы будем идти, пока не свалимся замертво.
…Пока мы были на ногах, никто помнил про ветер. И вот теперь, когда можно было упасть на землю и уснуть, мы не знали, где искать от него спасения. Тяжелый, с мокрым снегом, он сдирал брезентовые накидки, забирался в спальники, заносил лицо. Мы лежали на голом поле, прижавшись друг к другу, спрятавшись за кочки, укрывшись по ямам, выплевывая изо рта снег и песок. Потом кто-то нашел старые окопы первой войны — размытую узкую колею. Мы просто переползли, перекатились в это убежище. Никто не вышел на пост охранения. Нам было все равно, проснемся мы или нет.
…Подтянув под себя босые ноги, мы сидим на бревне, и сушим на костре промокшую за день одежду. От выставленных в ряд сапог восходит густой едкий пар. Брошенные на них сизого цвета портянки, зияют широкими своими прорехами. Небрежною кучей свалены наземь раскрытые вещмешки. Костровой дым пахнет тушенкой, жженой кирзой, дешевым солдатским чаем и еще каким-то печальным, каким-то теплым и неуловимым запахом…Запахом школьных пионерских костров. Запахом позабытой далекой родины…
Вокруг нас сплошное белое поле, откуда, медленно собираясь, подходит к огню, поднявшийся из-под снега взвод. Подкуривая непослушными руками, садятся ближе к теплу хмурые наши товарищи. Жаль, ни у кого из них нету спирта…
Уже вечер. Мы спали весь день. Утром снова на марш.
…Даже теперь, через столько лет, меня до сих пор не отпускает тот рейд. Их были десятки, таких рейдов, но снится всегда один. По ночам я все еще тащу в горы тройной свой боекомплект, оружие, спальник, сухпай… Все еще не могу напиться из грязного того ручья в холодном чеченском ущелье. А за спиной, все также, не оборачиваясь на меня, проходят своим маршрутом группы. Они медленно поднимаются по тропе, медленно утекают во мрак… А надо мной висят на корявых ветвях подмытые черные буки. И рядом бродят по мшистым валунам зеленые пятна луны… Я помню, какой свежий, какой сладкий вкус имела она, как жадно я собирал ее со своих ладоней… Я так и не напился ей досыта — живой водой чеченского леса.
…Через несколько дней мы вышли в Зандаку.
От той грозной силы, что ушла отсюда прошлым летом, остались лишь огромные траншеи окопов, ржавые прострелянные "буржуйки", рваные с золотыми якорями шинели, да недобрые воспоминания местных банд.
Морские дьяволы Севера… Я видел этих морпехов на рынке Хасавюрта в апреле 2000-го. Тогда мы стояли много километров выше Зандака, но по праву считали их своими соседями. И гордились этим соседством. Потому что уже тогда их подвиги, мертвых и живых, были известны нам из газет. Кто видел в военных журналах второй чеченской фотографию "Гордый рейд морпехов", знайте, — это оттуда, из мрачных чащоб Зандака, из той кузницы, где ломалось железо, но не согнулся человеческий дух. Отыщите это фото еще раз и снова вглядитесь в их лица! Эти, идущие навстречу смерти ребята, — наша гордость, наша надежда и наша боль. Они всегда были первыми, они часто проливали свою кровь, но еще чаще лили чужую. За это их уважали, боялись и ненавидели здесь.
И вот там, в Дагестане, при короткой и случайной встрече на рынке, мы едва успели сказать друг другу несколько слов. Мы еще только выгружались из БТРа, а они уже покидали город и собирались у кунга ЗИЛа. Черная пехота Зандака — голубоглазые ангелы смерти, русоволосые наши мальчишки, с добрыми светлыми лицами… Они так не вязались с тем образом, который дала им война.
— В Зандак?
— Да. Успеть надо до вечера.
— Что там у вас, мужики?
— …Зиму пережили, — как-то спокойно и по-хозяйски улыбнулся их командир.
Зандак. Зима 2001-го года:
Здесь, как у себя дома, открыто гуляли распоясавшиеся наемные банды: негры, арабы, прибалты, хохлы. Те, кого за нехваткой времени, не успела зарыть в землю грозная пехота северных морей. Они никуда не делись, никуда не бежали из здешних лесов.
Мы садились в засады, устраивали секреты, ходили по ночам в этот лес на поиски врага. Даже сейчас мне хорошо помнится то, что они были безлунны, давние эти ночи с неясной надеждой на утро. Так стоял такой мрак, такие чащи из ветвей, старых пней, лиан, стволов и кустов, что даже посланные в нас пули сворачивали с пути. Неуловимые вестники смерти, они пролетали где-то над ухом и, вовсе не жужжали, а как-то неприятно скрипели в воздухе. Но часто был неслышим и невидим сам враг.
На партизанской этой войне мы уже усвоили главное правило: ночь всегда опаснее дня и, если ты встретил утро, значит, будешь жив до тех пор, пока снова не сядет солнце. И промежуток между утреней и вечерней зарей — это огромный пласт времени, в котором почти не убивают, в котором можно попробовать излечиться от страха. Мы привыкли, что смерть — это гостья ночи, и уже не ждали ее днем. И жизнь вновь подтвердила эту истину.
Первым погиб командир. Он шел впереди и даже не успел понять, что произошло. Видимо, его подвело чутье, видимо, он уже устал от войны. Он еще что-то кричал, еще шел в полный рост, требовал прекратить стрельбу, полагая, что это ошибка, что второпях напоролись на своих… А потом прилетела эта пуля и разом все кончилось. Снайпер попал ему в лицо и от удара у него развалился затылок.
Боевики били из-за деревьев, из-за плетеной ограды забора. Взвод, пригнувшись, бежал с одной его стороны, а они, встав в полный рост, в упор стреляли с другой. Все спешили навстречу огню, и никто не вспомнил, что вчера и все дни до этого, многие офицеры называли нас трусами, многие говорили, что при первом же выстреле мы потеряем отвагу и в панике подадимся назад. Никто не отступил, никто не кинулся в сторону.
Один был застрелен в живот и, падая с разбегу на камни, разбил себе лицо. Он так и лежал, с синими руками у порванных скул, весь в крови от паха и до бровей.
Откуда-то с опушки колотил пулемет, ломались, срезанные им ветви, рикошетили от мерзлой земли, летящие пули. Вслед за командиром свалилось фланговое охранение, закричали первые раненые. Кому-то из них перебило ноги и он, не в силах подняться, крутился на одном месте, протягивая руки к своим. Вокруг прыгали пули и Мутный, первый, кто кинулся на помощь, не добежал лишь несколько метров. Его застрелил тот же снайпер, что минуту назад открыл нам счет. Раненого вытащил другой.
