Евгений Москвин - Предвестники табора

— Абсолютно так, — поддакнул я.

— Ты врешь, — сказал Серж, бросив на меня острый взгляд глазами-ромбиками.

— Нет-нет, он не врет… — мигом вступился Мишка, не дав мне и слова вставить, — не врет, это совершенно точно. Но меня более всего заинтересовали как раз эти рисунки на стенах комнаты. Ты ничего не слышал о письменах савибов, выходит?

— Нет, — у Сержа в этот момент был совершенно недоуменный вид.

— Я уверен был, что Максу явилась во сне та самая странная письменность савибов. Они разговаривали и писали одними согласными, и их письмена так до сих пор и не смогли расшифровать. Есть даже версия, что письмена не имеют смысла, а только лишь эмоциональную окраску и состояние (вроде как, например, электрокардиограмма описывает состояние сердца). Ну а савибы, как ты Максу верно рассказал, были людьми алчными, злыми и хитрыми. (Такими только и могут быть люди, которые разговаривают одними согласными, разве нет?) Так что все это по логике вещей и выражает их письменность. Я пролистал мартовский номер журнала «К — па»: там были образцы; и теперь, когда я вижу где-нибудь рисунок, похожий, хотя бы даже и по отдельным элементам на письменность древних савибов, значит, он носит печать злобы и лукавства.

— От савибов пришедших?

— Ну да. Это проклятие, в своем роде… Похоже, что колеса моего «Орленка» носят такую печать — как и эта покрышка — да, да, раз велосипед только и норовит, что поссориться со мной.

— Надо поменять, значит, колеса, — заметил вдруг Пашка Широков; он вставил слово, когда я меньше всего ожидал этого; мне сделалось не по себе.

— Ну… можно бы, но все же необязательно, — уклончиво ответил Мишка.

— Почему? — осведомился вдруг Серж, с каким-то, по всей видимости, тайным подозрением.

— А помнишь, я тебе еще раньше упомянул про волны на покрышке — а потом вдруг раз, и в острие переходят? Так вот волны — это не письменность савибов, а острия — только они самые и есть… Верно, Макс? Такие острия ты видел во сне на стенах?

К этому моменту я тоже уже залез на «верхотуру», дабы получше рассмотреть рисунок на покрышке.

— Да.

Я совершенно не был уверен в своем ответе, но раскрыть свою неуверенность в сложившейся ситуации означало целиком и полностью разочаровать Мишку.

Он продолжал объяснять Сержу свою новоиспеченную «теорию».

— Выходит, это как бы циклы злобы — я сегодня помирюсь с велосипедом и потом довольно долго смогу кататься на нем безо всяких опасений, до следующего цикла-острия. Ты понял?

Тут на Мишку, конечно, посыпалось огромное количество вопросов, которые я опускаю. Скажу только, что с этой темы мы не сходили еще минут десять, а потом я, наконец, передал Мишке одну из двух балок, которые он собирался прибить.

— Что это? Я думал, вы закончили строительство! — удивился Пашка.

— Нет, Мишка хочет… — начал было я, но Пашка тотчас же резко положил мне руку на плечо:

— Да заткнись ты, я не с тобой разговариваю…

— Еще две балки — я так решил, — сказал Мишка, — накрест прибьем и номер повесим. Загляденье будет!

Сержевы глаза-ромбики загорелись.

— Дай нам с Пашкой прибить. Ну пожалуйста!.. Ты ни разу никого не подпустил к своей «верхотуре», хотя что мы только тебе ни предлагали за свое участие, но теперь-то можно, а? Всего две балки осталось. Я одну и Пашка одну, а?

Мишка молчал. Серж, вероятно, восприняв это, как добрый знак, начал сулить Мишке «по тридцать вкладышей с носа».

— Я не играю на вкладыши, уже говорил тебе.

— А я и знаю, что ты не играешь на вкладыши. И помню, что ты уже говорил мне, что не играешь на вкладыши, — вытянувшись в струнку, Серж кивал с видом человека, знающего все на свете. Но решающим оказалось для меня то, что он в это время так ни разу и не взглянул в мою сторону… хотя говорил обо мне.

Это и выбило меня из колеи.

Я схватил Мишку за рукав.

— Слушай, может быть…

Брат мигом обернулся.

— Разве мы вчера с тобой не обсуждали… — вырвалось у него, но он тотчас осекся, покраснел; он себя выдал, конечно.

— Я подумал, что все равно… — заговорил я, но, встретившись с ним молящими глазами, замолчал и фразу так и не докончил.

— По тридцать вкладышей с носа, — спокойно повторил, между тем, Серж, — верно, Паш, по тридцать?

— Да-да… — подтвердил тот со свойственной ему вялостью; это, однако, и являлось свидетельством того, что он готов выполнить обещание. (Скорее всего). Говори он четко и уверенно, шансов на это было бы гораздо меньше.

— И самые новенькие подберем. Вкладыши-купюры. Турецкие лиры с Ататюрком, и шведские кроны… правильно, ведь кроны у них, кажется? А как там этого чувака зовут, который на них изображен, я уж и не знаю. Лицо и прическа человека, занимающегося музыкой. Но если у Макса будет такая купюра, он сумеет спросить у кого-нибудь, чей это портрет. Может, его мать знает, она же музыкант… — поначалу Серж, как и раньше в споре о велосипедах, осторожно вворачивая выгодные аргументы, потягивал, так сказать, за правильные ниточки, но как только увидел, что я клюнул, пустился нести все подряд — что ему только в голову приходило, — у меня и дойч-марки есть… пятерка… а у тебя, Пашка, десятка, кажется?

— Да-да, десятка…

— У нас еще коллекции с кораблями есть и мотиками, но там-то только мы повторные можем отдать — но и они крутые, зуб даю.

— Хорошо, подождите пару минут, — Мишка приобнял меня, — мы отойдем в сторонку и все обсудим. Пошли, — он подмигнул мне; его лицо уже не выражало и тени прежнего волнения — я понял, он что-то придумал, и был уверен, спешит со мной этим поделиться.

Однако когда мы отошли на несколько шагов, Мишка и слова не дал мне вымолвить, а только с привычной своей паучьей миной принялся без перерыва повторять:

— Сейчас, все обсудим… да-да-да, сейчас все обсудим, обсудим, об-су-дим… хе-хе! Вот-вот, мы уже обсуждаем, видите? Сейчас, сейчас и примемся обсуждать… — он существенно понизил голос, но продолжал повторять все те же слова, меняя только их порядок; поначалу я недоуменно смотрел на него, а затем все понял — понял, что заполучить вкладыши дело дохлое.

Вчера Мишка целый час потратил на втолковывание мне того, что достроить «верхотуру» собственноручно, безо всякого постороннего вмешательства, «это, во-первых, дело чести, во-вторых — заработок дополнительного влияния и главенства во всем поселке, а главное — на нашем пролете, — я впервые слышал, чтобы Мишка так открыто и напрямую говорил о лидерстве, но как бы там ни было, я знал, что никакой жажды лидерства в нем не было — уж больно естественно удавалось ему всегда верховодить над остальными ребятами… Естественно и безо всяких усилий, словами и действиями, которые были для него простой привычкой… — я знаю, что тебя интересуют эти вкладыши-купюры. Но подумай, если мы заработаем влияние, Серж с Пашкой отдадут нам их и просто так, стоит только попросить. Сомневаешься? А я нет. Вот увидишь, вкладыши все равно окажутся у тебя. Если человек хочет отдать тебе вещь за что-то, обменять бартером, так сказать… бартер — слыхал такое слово?.. То он может отдать ее и просто так. Тем более, если речь идет о вкладышах — ценнейших вкладышах, я бы так сказал».

Тогда слова Мишки меня не слишком убедили; я, однако, не подал виду и позволил замять разговор только потому, что мне приятно было осознавать, что я «хотя бы в чем-то переплюнул такого классного парня, как Серж — Мишка доверил мне то, чего не доверил ему». (Между прочим, к достижению этого «хотя бы в чем-то» я и раньше прилагал всяческие усилия — в игре в футбол, пожалуй, не так явно, как в «войне на водяных пистолетах», когда, будучи в роли преступника и прячась за какой-нибудь куст на нашем пролете, я прилагал все усилия к тому, чтобы «убить полицейского Сержа», и во вторую уже очередь — чтобы остаться в живых и не погибнуть от выстрелов других полицейских. А потом, когда очередной тур игры приходил к концу, и все участники принимались спорить, за кем осталась победа, еще к тому же и подбегал к Сержу, чтобы сказать:

«Но в любом случае я убил тебя. Сам погиб, но тебя убил. Правда ведь?»

И не отставал от него, пока он не делал кивок — как я уже говорил, мои «достижения» он всегда признавал).

Итак, я замял разговор, а теперь так вышло, что вопрос встал снова.

Мишка так все и склонялся надо мной и повторял одну и ту же фразу, и, только я начинал двигаться, маячил то туда, то сюда, словно стараясь преградить мне дорогу, а потом вдруг выпрямился и объявил:

— Мы посовещались и решили, что достроим «верхотуру» самолично.

Низко опустив голову, я буравил взглядом ажурную траву. Сколько эмоций боролось во мне в то самое мгновение.

— Макс, ты уверен? — осведомился Серж, — это тебе дороже?

Признаюсь, я опешил, что он так открыто обратился ко мне, но головы я не поднял и ни единого слова не сказал.