Наталия Медведева - Мама, я жулика люблю!
Тетка слегка дергает головой, и руки у нее вздрагивают.
— Смеешься над моей заботой. Жаль, что обо мне никто так не пекся… Дядя твой учебой был занят, я тоже. Вот никто и не подумал, что нельзя мне аборт было делать. Мы к знаниям стремились, а давались они, ох, как нелегко — время-то какое было! А вы вот бежите от знаний!
Мы за кухонным столом, покрытым клеенкой яркой, веселой расцветки. В тон ей — абажур. Теткин муж привез из Югославии. Все портит клейкая лента, свисающая с лампы. Ловушка для мух и комаров, от которых в ушах звенит. Вся Ленинградская область на болоте, как и сам город. Занес же черт Петра Великого! Окно нельзя закрыть. Жарища и змеиная мазь. Тетка ею поясницу мажет. В придачу к нервному тику у нее радикулит. От усердной работы на огороде. Воняет эта мазь… и совсем не как змея, по-моему.
— Ну вот, тетя Валя, из-за учения, или, как вы любите все говорить, «чтобы стать человеком», вы пожертвовали ребеночком. И теперь у вас нет детей, но есть дача. (Нельзя так, я же не с Сашей.) Зато у моей мамы их целых два — ребеночка. И что? Она страдает из-за нас.
— Ты одно пойми — мы ведь тебе добра желаем!
Хорошо добро — в милицию водить!
— Да ни один родитель не желает зла своему ребенку — это ж понятно. Но заметьте, что любой ребенок, если он не нюня какая-нибудь, всегда по-своему сделать хочет.
Тетка встает снять с плитки чайник. Прямо как у Чехова или еще кого-нибудь бесконечно нудного в этом же роде — по вечерам они пили чай с клубничным вареньем собственного производства и обсуждали вопрос «Отцы и дети».
— Всему свое время. Как вода вот в этом чайнике — закипела, только когда нагрелась до определенной температуры. Дай вам свободу, и вы тотчас броситесь на улицы, все разрушая, горланя свои пустые песенки, пьяные и с ножами.
— Ой, тетя Валечка, что вы сравниваете-то — вода и душа. И потом, почему это вы знаете, когда время?
— Да не мы, а природа! А даже и мы?! У нас за плечами опыт. Война, голод, разруха. Потом стройка, становление. Вам бы прислушаться к нам, чтобы ошибок наших не повторять, воспользоваться бы нашим горьким опытом…
Тетка проливает кипяток мимо чашки — нервничает.
— Все это демагогия. И есть вам ответ: «Если бы молодость знала, если бы старость могла» — никто еще на чужих ошибках не выучился. Может, к сожалению… Вы мне опять проиграли — гоните двадцать копеек.
Если проигрываю я, остаюсь на день дольше договоренного срока. Пока проигрывает тетка — у меня уже два рубля.
— Да зачем ты ему нужна, в конце-то концов? Конечно, ему нравится — кому же не понравится с такой девушкой время проводить! Но помяни мое слово, «оглянуться не успела, как зима катит в глаза». И придет к тебе «зима», и он…
— Да-да — выебет и выкинет… Простите за выражение. Но ведь всегда, когда вступаешь в новые отношения, то какой-то риск!
— Да что это за риск такой?! Кому он нужен?! Мы-то и хотим тебя уберечь от несчастий, которые ты после него не расхлебаешь. Если бы он был порядочный челок, он подождал бы, пока ты школу кончишь. Мы в наше время были порядочнее, мы ждали. Честней мы были.
— Да чем вы были честней? Тем, что мужей своих до брачной ночи голыми не видели? Тем, что не спали с ними? Ну, так половина женщин вашего возраста так и «проспали» со своими мужьями всю жизнь, никогда не узнав настоящей радости, взлета, слияния воедино, так и называя секс — постыдным делом.
— Ну уж вы-то узнаете — сегодня с одним, завтра — с другим…
— Не надо, наверное, со всем городом выспаться, чтобы найти любимого… (Я мысленно загибаю пальцы — сколько у меня уже мужиков было? Их не хватает и на ногах.) Но нельзя же и первого встречного назвать навеки любимым!
— Ну и разговорчики, Наташа! Он, значит, уже и не первый, ты уже ученая. Или это он тебя научил так говорить?
Чему он меня научил? И что вы все со мной, как с парниковым растением! Я люблю его, и все тут. И сейчас хочу любить, а не завтра или когда вы мне предлагаете…
— А как же любовь? А?
— Да что ты понимаешь в любви, соплячка?! На одних эмоциях не проживешь!
Что нужно, чтобы понять любовь? Стать пятидесятилетней, трясущейся теткой?!
— Если бы все рассуждали, как вы, тетя Валечка, то ничего бы в мире не было создано!
— Мать твоя тебе пример. Тоже все кричала — любовь, любовь! Замуж по любви, никакой тебе карьеры. В фельдшерскую школу!
Мне жалко маму.
— Вы же сами оправдываете несостоявшиеся карьеры войной.
— Война — это от нас не зависит. А вот личная жизнь, в которой мы — президенты и генеральные секретари, зависит. Твоя мать могла бы и не рожать тебя, поменьше бы хлопот было и замуж легче с одним ребенком. Знала ведь, что отец твой умирает, но нет, как же — любовь! Ты в любви, мол, зачата была…
Я думаю: как хорошо все-таки, что такая у меня мама! А вот была бы она вроде тетки, так и не родила бы меня. Не было бы меня сейчас.
— Почему вы считаете, что я не хочу, выражаясь по-вашему, стать человеком? И почему вы все его в злодеи записываете? Он ведь не скрывается. И я не говорю, что знания не нужны. Я собираюсь пойти в школу. В училище я не хочу, потому что не собираюсь быть пианисткой…
— Да что тут собираться?! Кто тебя в школу возьмет — такую?!
Я бросаю на стол карты, встаю и ухожу на второй этаж.
Такую! Кто ж виноват в том, что я такая — непослушная?
Вы, может, сами и виноваты. Не подали мне положительных примеров, не заинтересовали меня своими предложениями. Кто виноват, что я не такая, как Фаинка — «глиста во фраке», как ее называли в школе? Она вот поступает в музучилище, она отличница и пай-девочка. Она ужасна! Уродина с мерзкими пальчиками. Скучная, бледная немочь. Я не хочу быть Фаинкой. И вы сами всегда поощряли мои интересы. И театральную студию, а там ведь все были намного старше меня. И английский язык — что же, если мне интересней переводить песни «Дорз», чем читать чушь про Пита и Джона, поступающих в комсомол. Как люди с такими именами вступить в него могут?! И я предпочитала подслушивать, как брат с друзьями пел под гитару «стра-ашно, аж жуть!», и не корпеть над ненавистной мне физикой, которой я не понимаю. А Саша?… Да он единственный, кто за меня! А вы — мои близкие — вы против. И вы хотите сделать меня удобной для вас. Для себя вы стараетесь. Я самый последний человек в решении моей жизни.
Дачники… Гуляют по главной улице поселка. Мы тоже с теткой променируем. Все мне не нравится. И этот парень соседский… Да чтоб ты в канаву пизданулся! Нет, он очень ловко исполняет восьмерки на своем велике. А тетка все нахваливает ему меня. Как на базаре. Она что же думает, что этот вот парень не хотел бы выебать меня? Оттого, что он в иняз поступил, он не лишился хуя. На велосипеде, интересно, можно ебаться?…
— Если бы я снимал кино, я бы вас снял в роли Екатерины. Или как ее звали в «Тихом Доне»? Вот такой, как вы сейчас…
Сейчас я, как «дуня». В теткином выцветшем сарафане, платок на голове, босиком. Ножищи в пыли.
— Аксинья ее звали. Уже сняли Быстрицкую.
А у тетки, оказывается, хорошая память, она вдруг сообщает парню:
— Ее приглашали в кино. На кинопробы только, но к Авербаху.
Когда это было? Хотя всего лишь два годика назад.
— В том кино тоже не меня сняли. Авербаховскую родственницу или дочку чью-нибудь из группы.
Тетка смущается. Парень вроде еврей. А что я такого сказала? Всем известно, что в кино одни евреи. Они еще имеют наглость пиздеть, что их куда-то не пускают, зажимают…
Когда я говорю тетке, что вернусь с последней электричкой, она понимает, что ждать меня нечего. Ну и черт с ним! Я не воровать еду. Я к любимому!
На такси у меня денег не хватает. С вокзала я еду на троллейбусе, а он ползет, как гусеница с отдавленным задом. Еще придется бежать через парк — «Кинематограф» в самом центре. Я вижу его спину, уже удаляющуюся, уже между стволами деревьев. «Сааааша!» — я бегу и кричу ему. И пока я бегу, я понимаю, как же мне было плохо без него. «Сааааша!» — он оборачивается. Подпрыгивает, срывает листок с дерева. И мы уже кружимся между стволами. И наперебой говорим друг другу, что никогда больше не расстанемся.
13
Может, не надо удирать? Может, мать отпустила бы? Я наивная дура, если так думаю. Мама, зачем ты дома? Она — на кухню, я — к шкафу. Запихиваю в сумку Александра все, что под руку попадается. Мать приносит Сашке тарелку супа. Бульон и маленькие сухарики: «Подкрепитесь перед дорогой». Безобразие. Занимаемся надувательством доверчивой женщины. А у нее уже на лице облегчение. Ну да, он внял голосу разума — наконец-то! — он ведь в экспедицию уезжает, на полтора месяца. В ту самую, в которую Мамонтов завербовался. Если бы ты знала, мама, догадывалась… Да в Сочи мы едем! Сижу в ванной комнате и пишу объяснительное письмо матери.
Для экспедиции у Александра странный вид — где рюкзак? Мягкие тапочки, накрахмаленная рубашечка. Но мать не замечает. Лицо ее светится от того, что любимый мой! — уезжает. Она, утверждающая, что счастья мне желает, сейчас вот рада. Дает Александру пакетик с ягодами с огорода Валентина: «Возьмите крыжовник, Саша». Он как всегда безумно корректен. Встает. Слегка наклоняет голову, слегка улыбается. Какой блеф, какой обман! Я иду его «провожать». Мать стоит у дверей квартиры, улыбается.
