Грэм Свифт - Свет дня
Она задевает что-то ногой, нагибается, смотрит. Волосы свисают справа и слева, оголяя шею. Она знает слово «гриб», но забыла, если вообще знала, другое слово. «Toadstool», — говорит он. Жабья табуретка. Он еще что-то объясняет, и оба на короткое время задумываются о тайне слов. Toadstool. А есть еще foxglove. Цветок такой. Лисья варежка…
Ну и что это за грибы? Съедобные или нет? Он не знает. Она срывает несколько штук и делает вид, что кладет в рот. Потом пятится, хватается за живот, закатывает глаза — притворяется, что ей плохо. Шутка: она смеется, потом видит его лицо и умолкает. Он думает (может быть, она читает его мысль, может быть, думает одновременно с ним то же самое): а вдруг она забеременеет? Что тогда?
16
«Что вам было до всего этого?» — спросил Марш.
Может быть, он тоже что-то уже почуял. Может быть, это шло от меня волнами, наряду с «явными признаками подавленности» (я видел эти слова в его рапорте).
«…свидетель обнаруживает явные признаки подавленности…»
Комната для допросов. Застарелый запах дыма. Из дальнего конца коридора — приглушенные телефонные звонки. Надо же — опять здесь оказаться. После стольких лет.
«Довольно странно получается. Только прибыли наши люди — и тут третья сторона, человек, к полиции отношения не имеющий, в возбужденном состоянии, требует, чтобы его пропустили. Мало того — говорит, что является одним из нас и поэтому, мол, имеет право. Выясняется — являлся когда-то, теперь нет».
Быстрый, жесткий взгляд.
Волосы песочного цвета, над ушами седина. Серые водянистые глаза, в которых спрятан кремень. Под пятьдесят. Из тех, что кажутся безвредными и мягкими, а потом вдруг показывают мускулы. Из тех, что хорошо подходят для этой должности, потому что не выглядят как детективы. Можно представить себе его школьным учителем. И домашнюю работу он, похоже, выполнил. Что-то припомнил, сообразил — или навел справки, зная, что я бывший сотрудник Департамента уголовного розыска.
Чуть отклонился назад. Простое, усталое выражение лица. Кончил уже с Сарой или нет? Он держался за свой галстук, как рефери на боксерском ринге за свисток.
«Наверно, это первый раз, когда два детектива-инспектора сидят друг против друга за этим столом. — Мягкость, от которой в любой момент жди укуса. — И последний — по крайней мере с моим участием. Через месяц на пенсию. Годы вышли».
Значит, последнее его существенное дело. И потому только ему поручено, что выглядит ясным как день. Признание и арест в течение нескольких минут после события. Тут и месяца-то много. И вдруг — я.
Твое последнее дело. Как это бывает? Хочешь уже расслабиться, хочешь легкой прогулки? Или хочешь сотворить из этого лакомое блюдо, смаковать каждую подробность?
И он знал про мое последнее дело. Я видел по глазам.
«Ну, а вы, сдается мне, — шутку сопровождает быстрая улыбка, — хотите обратно».
Кончил уже с Сарой или нет? Что ему до всего этого? Дело, одно из многих. Все близко к сердцу не примешь.
Но дело для него последнее. Он не обязан был мне это сообщать. Может быть, тщеславие. Последнее дело — и убийство, ни больше ни меньше. Не просто уйти, а с фанфарами.
«Вы ведь не по собственному желанию тогда ушли. Не тот случай, насколько я знаю».
Вот оно, вот. Опять проступил кремень. Он мог бы даже и больший интерес ко мне проявить — поскольку Сара была, считай, в кармане. Поиграть со мной в игры. Задаешь жару подозреваемому, который скорей всего ни при чем (помню, как же). Твое последнее дело. Смакуй, смакуй.
Серые усталые глаза. Мягкие, потом твердые, потом опять мягкие. Глянул как учитель — глянул как папаша. Семьянин. Жена, взрослые дети (догадка, но оказалась верной). Как он сам не подкачал — так и они. Дома в нем не видят полицейского — того, кто давит на подозреваемого, спокойно ходит около трупа. Умеет переключаться. Скоро ему уже домой насовсем.
Я мог бы быть на его месте. Два детектива-инспектора. Только у него служебный стаж побольше — а я все-таки бывший детектив-инспектор.
Если строго по правилам, он должен обращаться ко мне официально: «сэр». Должен, но…
Будь я на его месте, я бы дослужился уже до главного детектива-инспектора. Он добился того, чего добился, — не слишком многого, если честно, — большей частью за счет усердия. Я это видел. И он видел, что я это вижу. Если бы он был главным детективом-инспектором, он, может быть, разговаривал бы со мной иначе. Как высший с низшим. И не был бы настолько тактичен, чтобы сообщить о своей скорой отставке.
«В восемьдесят девятом, если не ошибаюсь».
Я мог бы сидеть на его месте. Ворошить старое дерьмо и думать о скорой пенсии — а над кем-то тем временем висит обвинение в убийстве.
Он оставил пока эту тему (снаряд, который может пригодиться позже).
«Ну, так что же вам было до всего этого?» — повторил он.
«Миссис Нэш была моей клиенткой».
«Но вы уже выполнили поручение. Даже перевыполнили. Ваша работа была кончена, когда вы увидели, как мисс Лазик пошла к выходу на посадку, и сказали об этом по телефону миссис Нэш».
«Лазич», — поправил я. Он раз за разом произносил неправильно.
«Лазич. Ни о чем другом миссис Нэш вас не просила».
«Она сказала: следите за ними».
Следите за ними, Джордж.
«Следите за ними? И вы продолжали следить теперь уже за ним одним, так? Вы ехали за мистером Нэшем всю дорогу из аэропорта — „чтобы убедиться“, так вы заявили, — до тех пор, пока он не повернул на Бичем-клоуз. После этого вы развернулись и отправились домой».
«Да».
«Но через несколько минут, еще не добравшись до дому, опять развернулись и поехали обратно».
«Все верно».
«Почему? Что вас к этому побудило?»
Опять глаза стали кремешками — можно подумать, он отрабатывал этот взгляд годы и годы. Словно на какое-то время я сделался главным подозреваемым.
А почему нет? Если бы это могло хоть вполовину уменьшить Сарину вину — почему нет? Все моя идея, мой сумасшедший смертельный план. Проводить Боба в ловушку, а самому смыться. Но потом я струхнул. Поехал обратно. И опоздал.
Это, наверно, шло от меня волнами.
«Интуиция», — сказал я.
«Интуиция?»
«Я подумал — я уже об этом говорил, — что может случиться что-то нехорошее».
«То есть вы подумали, что мистер Нэш может быть убит?»
(Предположим, я сказал бы — да.)
«Я подумал, что, может быть, сумею это предотвратить».
«Это? Но вы ничего не предотвратили».
«Как она?» — спросил я.
Я услышал трещину в своем голосе. С таким же успехом мог бы громко и ясно сказать ему: вот он, мой мотив, чего там.
«Не скажу, что счастлива. Она в шоке. — Он опустил глаза. — В рапорте констебля говорится, — он нашел пальцем нужное место, — что вы потребовали вас пропустить, потому что, цитирую, „знаете, что делаете“. Помните такое?»
«Да, было».
(Дайте пройти, я детектив.)
«И что, вы действительно знали, что делаете? — Он продолжил почти без паузы: — Мне вот думается — не знали вы, что делаете, совсем не знали. Потому что если бы вы знали, что делаете, то получалось бы, что вы знали о случившемся в точности».
Глаза опять на мне. Плохая тактика. Отслужил свое сполна — и до сих пор не понимает, что поменьше надо налегать на взгляд в упор. Посмотри в сторону, встань, пройдись, повернись спиной, помолчи. Глядишь, язык у типчика и развяжется.
Но это не были совсем уж убийственные глаза. Кремень — еще не сталь. Не похоже, что хочет крови. Твое последнее дело: как ты его ведешь? Агрессивно, сверхжестко — или милосердно?
«Вы не знали, что делаете» — как будто протянул мне что-то и держит, покачивая в воздухе.
От того, как он напишет свой рапорт, от его оценки, к примеру, поведения арестованной — мгновенное признание (сама позвонила в полицию), беспрекословное подчинение органам правопорядка — может зависеть приговор. Может, только и всего.
Уже, наверно, было далеко за полночь.
«Вы готовы подписать ваши показания? О том, что следовали за мистером Нэшем до Бичем-клоуз, потом уехали, потом вернулись. Таковы были ваши передвижения сегодня вечером?»
«Да».
«В прошлом у вас не все гладко по части способов получения показаний. Но с моей стороны никакого принуждения к самооговору не будет».
Вот. Не удержался. Снаряд. Но пролетел выше цели.
Я мог бы ему сказать: «Сфабрикованные показания бывают и верными — даже если свидетель ничего похожего не говорил». А он мог бы ответить: «Так оправдываются все недобросовестные полицейские».
Я ничего не сказал. Буду смирным, испуганным обывателем. С явными признаками подавленности.
Может быть, и он побывал в моей шкуре: на краю, на пределе. Раньше когда-нибудь. В комнате для допросов.
«Добавить что-нибудь хотите?»
«Нет».
«Скажем, насчет интуиции…»
