Фернандо Мариас - Волшебный свет
Не сказать того же о физическом состоянии бродяги. Когда мы вышли за пределы парка, он наклонился и долго осматривал рану на ноге. Перо вонзилось примерно на полсантиметра, и, когда бродяга пытался увернуться, он сделал только хуже, поскольку этим лишь увеличил разрез. Рана, которая не переставала кровоточить, наверняка была очень мучительна; он беспомощно смотрел на нее.
Я остановил такси, и мы сели в машину. Бродяга вначале сопротивлялся, но потом забрался в машину и затих. Очевидно, мои добрые намерения его успокоили. Ему ведь тоже хотелось хоть кому-нибудь верить…
Моя квартира занимала второй этаж дома, где жили семьи рабочих, и была небольшой, почти такой же, как и все остальные квартиры в этом доме, которые, в свою очередь, были очень похожи на все другие квартиры в других домах этого квартала. Дома тоже были очень похожи один на другой – шесть рядов по шесть домов в каждом – и составляли геометрически правильную фигуру, похожую на город в миниатюре, со своим собственным хозяйством, поскольку первые этажи всех домов представляли собой всяческие торговые точки: булочные, супермаркеты, бары и магазины одежды.
Был воскресный вечер, и шел футбол, так что соседи собрались в квартирах тех немногих, у кого были телевизоры, и на улице было почти пусто. Это меня более чем устраивало, так как соседи наверняка стали бы задавать ненужные вопросы, увидев меня в обществе такого странного персонажа.
Мы вошли в квартиру. Я всегда хорошо смотрел за своим жильем, я любил, когда дом ухожен и в нем есть все необходимые, удобные вещи, разумеется, их тех, что я мог себе позволить. Я хотел, чтобы бродяге у меня понравилось, поэтому усадил его на диван в гостиной и налил ему стакан красного вина. Про себя я улыбнулся, подумав, что это мой первый гость за долгое время, и еще я подумал, как хорошо, что ему здесь удобно. Несколько минут он в напряжении сидел на краешке дивана, потом откинулся на подушки и окончательно успокоился. Я включил газовый нагреватель и пошел наполнить ванну водой. По тому, какой запах исходил от моего гостя и от его одежды, и по тому, как он по-детски испугался горячей воды, я понял, что его гигиенические процедуры не шли дальше ополаскивания лица и рук в каком-нибудь городском фонтане или в тазике гостиничного номера. Однако он явно получал удовольствие от забытых ощущений. Я постриг ему волосы почти «под ноль» и побрил ему щеки своим помазком и лезвием. Борода у него была редкая и мягкая, и на коже сразу выступило раздражение от бритвы, но все равно это стоило того, потому что через полчаса его было не узнать. Потом я промыл и перевязал рану у него на ноге. Та, что на спине, была не такой глубокой, одежда смягчила удар. Я надел на него чистую пижаму, а перед тем, как уложить его на свою кровать, разогрел ему супу, до которого он едва дотронулся; а вот вина, наоборот, он выпил еще, всего почти целый литр.
Когда я уложил его в постель, то заметил, что шрам на лбу, после того, как я его постриг, стал очень заметен. Я не мог удержаться, протянул руку и провел по старой ране кончиками пальцев, очень осторожно, почти погладил. Тогда он взял мою руку и повернув ладонью к себе, лег на нее щекой, будто хотел уснуть навсегда и забыться, чтобы не чувствовать глубокой усталости, которую я видел в тот момент в его глазах, – в его взгляде было несвойственное ему напряжение. Это была усталость скорее морального свойства, чем физическая, усталость человека, который долгие годы бродил, прося подаяние, в парке и на улицах, и спал в прямоугольной нише заброшенного дома. Усталость того, кто не может помнить, что было в начале, и не может надеяться, что когда-нибудь этому придет конец.
Поскольку он был утомлен, то быстро уснул. А я, наоборот, никак не мог успокоиться. Решив, что бродяге это нужнее, чем мне, я уступил ему свою кровать, а сам устроился на диване в гостиной, снова переживая все то, что случилось за последние два дня, всю ту грязь и насилие, которые я видел, лучше понимая теперь, какова была жизнь человека, спавшего в моей комнате. Конечно, наблюдая его жизнь вчера, я был далек от мысли, что он счастлив в обычном смысле этого слова; я допускал и всякие неприятности, в которые он наверняка влипал, гадости со стороны других представителей человеческой породы, которые терпел, и которым подвергается любой бродяга в схожей с ним ситуации. Хотя история, рассказанная Ад ел ой, добавила важные сведения о нескольких годах его жизни, в этой головоломке не хватало деталей, касающихся других восьми лет, и эта головоломка представлялась мне неразрешимой, даже если добавить к ней те эпизоды его жизни, которые хранились в моей памяти, – я имею в виду период с 1936-го по 1947-й год, – и еще то, что я узнал сейчас, увидев собственными глазами или услышав от других людей, как он бедствовал с тех пор, как появился в переулке в 1955 году и превратился в нечто среднее между клоуном и талисманом для девиц из баров. Но тот день, который я провел бок о бок с ним, сделал мое представление о том, какой была его жизнь, куда более полным, чем это могла сделать подробная биография под редакцией опытных историков. Теперь я точно знал, что его существование, начиная с момента бегства из приюта, сводилось к исполненному трагизма, почти несознаваемому ежедневному выживанию, к попыткам найти еду, одежду, укрыться от холода и дождя с помощью методов, которые он, должно быть, усвоил благодаря случайным знакомствам с другими бродягами. Накануне, когда дверной колокольчик возвестил о его появлении в баре, у меня еще была надежда, что память его хоть частично восстановилась, пусть не настолько, чтобы вспомнить все и зажить, наконец, нормальной жизнью, но, по крайней мере, чтобы как-то взаимодействовать с окружающим миром. Но он вел ужасную жизнь, он был обездолен, и единственным, хотя и ужасным утешением в его нищете, невозможности обдумать и привести в порядок мысли, кроме самых примитивных, – так вот, единственным утешением могло быть то, что он не сознавал всего ужаса своего положения, он жил теми же ощущениями, потребностями или побуждениями, которые руководят поведением бездомных собак или чердачных котов, бродивших в переулке по ночам и составлявшим ему компанию.
Все эти соображения долго будоражили мои мысли, а когда я уже был готов наконец уснуть, какое-то смутное беспокойство охватило меня на несколько секунд. Это было странное ощущение, мне трудно его определить, я бы не рискнул назвать его моментом яркого озарения или первыми ночными видениями, вызванными и навеянными природой моих размышлений. Мне казалось, я путешествую где-то в далеком прошлом, и что это та самая ночь, когда я, вот как сейчас, уступил свою кровать смертельно раненому человеку, и точно также не мог уснуть, лежа в гамаке на заднем дворе, чувствуя беспокойство от чужого присутствия в нескольких метрах от меня, в окружавшей нас обоих полнейшей тишине, – такой же, какая окутывала рабочий квартал, где я жил, – и также, как в тот день, когда мы были среди полей, мы будто парим с ним вдвоем в специальной капсуле, вне привычного времени и пространства. В какой-то момент это ощущение стало таким явным, что мне – я понял это всем своим существом – действительно показалось: совершенно неважно, прошло ли между двумя этими событиями двадцать семь лет или всего несколько секунд. По-настоящему важным являлось лишь то, что мы были там вместе, а теперь мы вместе здесь, и что мы снова будто парим в тишине.
Реальность вернулась с первым светом зари. Едва открыв глаза, я сразу же встал; я знал, что мне надо делать, и не хотел терять времени.
В двух кварталах от моего дома находилась небольшая мастерская по автосервису, владелец которой был человек немолодой и холостой, как и я, так что нам иногда случалось вместе пропустить по стаканчику. Хотя утро еще только начиналось, он уже был на ногах – «труба зовет», как он выразился – когда я подошел к нему и попросил напрокат старенький грузовичок, на котором он ездил за бензином. Вручая мне ключи, он предупредил меня, что мотор на пределе, и просил следить за температурой. Я обещал ему вернуть машину сегодня же утром и подкатил ее к своему подъезду.
Я решил отвезти этого человека в психиатрическую клинику. Сначала, в течение первых часов, которые я провел рядом с ним, с той минуты, когда увидел его в баре, я, было, подумал, что он счастлив на свой манер, и что ему нравится его независимость; но когда я оказался свидетелем стычки с мальчишками, а потом увидел – вроде бы незначительная деталь – как он жалобно посмотрел на меня и уснул, положив мою руку под щеку, я убедился в обратном. В клинике его хотя бы осмотрят. Такое же решение казалось мне лучшим из возможных много лет назад, и сейчас я считал точно так же.
Когда я вошел в квартиру, он уже не спал. Я помог ему надеть мой старый летний, давно забытый в шкафу костюм из белого льна, который хоть и был несколько поношен, но в любом случае выглядел гораздо лучше, чем его засаленная одежда. Мы вышли на улицу. Пока мы ехали в лифте, я вдруг подумал, что все повторяется снова, в деталях, одно за другим, как в тот день, когда я привез его в Приют для престарелых. Так что для меня не было ничего странного в том, что он немного занервничал, когда садился в машину, а потом, через несколько минут успокоился и стал безразлично смотреть в окно.
