Марен Мод - Сальто ангела
Здесь же лежит белье, которое мама носила днем. Белое, из вискозы, незатейливые кружева. Мне больше нравится голубое или розовое.
Но ничего не поделаешь, сегодня ночью я буду в белом.
Надеваю трусики, лифчик, бретельки комбинации скользят по моим напряженным плечам. Ощущаю легкий запах моей матери, смешанный с запахом пудры и помады.
Чулок у меня сегодня не будет: мама постирала их вечером, и они свешиваются с веревки, словно две плоские ноги.
Я стою спиной к двери, лицо обращено к зеркалу, и вдруг слышу, как дверь тихонько открывается. За долю секунды я понимаю, что забыл про задвижку. Мое сердце бьется так сильно, что, кажется, вот-вот проскользнет между ребрами и вырвется из груди.
Слышу заспанный голос отца:
— Ты еще не лег?
Он спросил это прежде, чем увидел. Но теперь он видит. Со спины, ибо ужас сковал меня.
Он застал меня впервые. Впервые таким я предстаю перед отцовским взглядом. Открыв рот, с изменившимся лицом, он вцепился в косяк двери.
Наконец он пятится назад и кричит:
— Что ты здесь делаешь? Ты сошел с ума! Этот ребенок сошел с ума! Сумасшедший! Он сумасшедший!
Странно, но, как девушка, которую застигли врасплох, я инстинктивно прикрываю руками грудь. Затылок горит, все тело напряжено, я жду, что сейчас на меня посыпятся удары. Он должен меня избить, это было бы нормально, он должен броситься и сорвать с меня мой наряд. Я жду его гнева и оскорблений, жду его вопросов, жду, что он встряхнет меня, заставит выйти из оцепенения, яростно и шумно потащит по коридору.
Но он в страхе отступает.
Он исчез, и я слышу за спиной его шаги: вот он бежит по коридору, ногой распахивает дверь в спальню и будит маму бешеным криком:
— Этот ребенок сошел с ума! Ты меня слышишь?
Он закрыл за собой дверь, и теперь до меня доносятся только приглушенные обрывки фраз. Я не могу разобрать, но истерический голос отдается у меня в голове.
— Я тебе говорю, что он сумасшедший!
Быстро раздеваюсь и смываю краску. Я весь дрожу. Каждый нерв наэлектризован, и я не могу справиться со своим телом.
Я спешу натянуть пижаму, путаюсь в штанинах, чуть не падаю, криво застегиваю пуговицы куртки, скрываюсь у себя в комнате и жду того, что должно произойти. Поскольку на этот раз что-то должно произойти. Он понял, что его сын подражает женщинам и ночью, тайком, предается непристойным играм.
Я прислушиваюсь к тому, что творится за тонкой перегородкой, разделяющей наши комнаты. Мне кажется, ему не удается разбудить маму. Она старается его успокоить, не вполне понимая причину его волнения.
Слов почти не разобрать, но время от времени до моих бедных ушей долетает рев отца:
— Он сумасшедший! Сумасшедший! Сумасшедший!
Я сжался в ожидании на кровати. У меня болит живот, все болит, я застыл от страха. Они не только изобьют меня сейчас, но завтра… Завтра они расскажут об этом всему кварталу… Подтвердится то, о чем все уже давно догадываются. Сын Маренов — педераст, травести, он переодевается девочкой… Он сумасшедший… Завтра будут показывать на меня пальцем, смеяться за моей спиной… Начнут друг другу пересказывать, и слух дойдет до одноклассников… «Ты знаешь этого типа? Он тайком переодевается женщиной. Отец застал его в одежде матери… Он действительно сумасшедший…»
Сумасшедший… сумасшедшая… Такой приговор прокричал мне отец. Сумасшедший, как и он. Может быть, это и есть правда обо мне.
Я унаследовал отцовское безумие. Как и его, меня потащат в больницу, будут обследовать мой мозг, ощупывать член, объяснять, что этот жалкий кусочек плоти и есть мужской орган, а все остальное — просто безумие. Безумие… безумие… Они могут посадить меня в психушку.
От страха я так сильно сжал зубы, что рот одеревенел, я не могу его открыть.
Наступившая вдруг тишина поражает меня. Крики смолкли. Никто не открывает дверь. Почему? Говорят так тихо, что я не слышу? Думают, какое решение принять?
Прижавшись ухом к стене, я пытаюсь догадаться, как станут развиваться события. Кроме служанки, которая приняла все за шутку, никто меня не видел до сих пор в женских трусиках и лифчике, никто не заставал в этом смешном положении. Я должен освободиться от своего стыда, а для этого мне нужен шок, встряска. Пусть они придут и поговорят со мной, пусть отругают или изобьют. Но пусть что-нибудь произойдет, как-то все объяснится. Нужен скальпель, чтобы вскрыть нарыв, который зреет долго, на их глазах, а они отказываются его замечать.
Но они не придут. Они заснули в своей большой кровати, в нескольких метрах от меня, им нет дела до моего стыда. Они бросили меня одного, оставили на растерзание тишине и бессоннице.
Опять ничего. Как затравленное животное в ночи, меня осветили фарами. Вспышка. Потом снова темнота.
Утром я встал первым, первым вышел из дома и пришел первым задолго до начала занятий.
Урок математики, дежурство, урок немецкого.
Я ничего не понимаю. Мои глаза воспалены от бессонницы и невыплаканных слез. Я возвращаюсь домой обедать.
Мама подает на стол, я передаю хлеб. Папа, как обычно, отсчитывает свои пилюли. Целая аптечка лежит перед ним на тарелке. У него обычное серое лицо. Все как всегда, все как прежде. Молчание опять вступает в свои права.
Проходят дни, страдания притупляются. Я виновный без суда, без приговора, без наказания.
Стало ли им все ясно той ночью? Еще много лет я буду задавать себе этот вопрос.
В глубине души я хочу, чтобы они молчали, оставили меня с моим стыдом, не обнажая его. С другими родителями моя жизнь могла бы измениться с той ночи. Но не с ними. Я просто еще одно безумие в семье. Еще одна неприятность, которую надо положить вместе с прочими в семейную копилку. К тому же слишком сложная и опасная, чтобы извлекать ее на свет. Мой дедушка-крестьянин, пожиратель гусей и детей, говорит, что я — «часть Божьего наказания, обрушившегося на семью». Такое же, Как смерть Луизы, ее слабоумный сын, постоянные угрозы самоубийства отца. Часть этого странного проклятья, которое или убивает, или дает жизнь незавершенным существам. Смерть, уродство, безумие и я… последняя вспышка гнева Создателя, бесполезный осколок его творения.
Он выстроил всех по росту и стоит перед нами. Месье Ферри — наш преподаватель физкультуры в двух последних классах. По всему видно, что для него нет ничего важнее мускулов. Переходя от одного к другому, он осматривает наши бицепсы. У него голубые глаза, он хорошо выбрит, его спортивный костюм безупречен, кеды аккуратно зашнурованы. С волейбольным мячом под мышкой, он будто позирует незримому фотографу.
— Выйди из строя! Подойди! За сколько пробегаешь стометровку?
Он единственный из учителей говорит нам «ты». Для него спорт важнее любой философии. Главное — «здоровое тело», а не «здоровый дух». Обыкновенный мужчина небольшого роста, он смотрит на меня подозрительно.
— Твои показатели?
Я не знаю, что ответить. Бегаю я довольно легко, хотя и не ставлю школьных рекордов. Но для меня мучение бить по мячу, срывать кожу на ладонях, лазая по канату, прыгать в высоту. Его взгляд смущает меня, я чувствую себя худым и слабым. У моего соседа слева подбородок покрывается первым пушком, у того, который справа, — волосатые ноги.
— Ну что, Красавчик? Чем можешь похвастаться? Это прозвище останется за мной на целый год. Набравшись мужества, заявляю:
— Я не очень-то силен.
— Ну, хоть в чем-то?
— Ни в чем, месье учитель.
— Вижу. Следующий! Выйди из строя. На вид ты крепкий. Какие у тебя спортивные достижения?
Он как бы вычеркнул меня. Наплевать. Мне он противен. Я все равно предпочитаю оставаться вне игры. Меня от тебя тошнит. Тошнит. Тошнит. Я редко ругаюсь, даже про себя. Это что-то новенькое. Но его я презираю, и это меня успокаивает. Зато я видел Олимпийские игры в Риме, был рядом со спортсменами и могу на зависть всем рассказать кучу разных историй, которые можно услышать только по радио. Однако заработанный таким образом авторитет держится недолго.
После второго урока физкультуры месье Ферри входит в раздевалку. Я одеваюсь в углу, как всегда в стороне от других. Я не люблю скученности. Как ни в чем не бывало, он направляется ко мне и говорит вполголоса:
— Сделай так, Марен, чтобы ты переодевался один, а не вместе со всеми.
Я молча смотрю на него.
— Ты понял, Красавчик? Делай это, например, в душе.
И он быстро уходит.
Такое впечатление, что он боится меня, моего девичьего силуэта в его мальчишеской команде… Наверное, думает, что я заразный. И так всегда: как только надо раздеваться, меня удаляют, будто в моей тонкой талии, длинных ногах, немного округлой груди есть что-то неприличное. Но он не сможет меня унизить.
Я проглотил это оскорбление, как глотают слабительное.
Пока светло-зеленый лифт поднимает меня на девятый этаж, я смотрюсь в зеркало и вижу семнадцатилетнего юношу с девичьими глазами. Что же здесь такого? Нет, я не семейная драма. Семейная драма в другом, и она проявляется всегда внезапно. Как в тот вечер.
