Алексей Смирнов - Небесный летающий Китай (сборник)

Долина тени

Он слабо знал Писание, обратное было бы странно. Он существовал себе по примеру большинства; не выделялся ничем, ходил в присутственное место, содержал немногочисленное семейство, водил знакомства и дружбы.

Он был начитан, но поверхностно и бессистемно; его окружение было таким же.

Когда он скоропостижно преставился, то помнил из прочитанного лишь малую часть псалома: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…» Давным-давно ему вдруг показалось что это важно, и он запомнил целенаправленно.

Он сознавал вдобавок, что эти слова всегда занимали его воображение, тесня ограниченные во времени и непонятные по своей сути мытарства – предмет отечественных верований.

Ему рисовалось оформленное зло, готовое вцепиться в него, как только он пересечет черту и ступит в долину. Это были чудовища, воплощенные то строгой графикой, то юродивой живописью. Они отличались внешне, они различались по сути; он допускал даже наличие уродливых душевных фрагментов, нашедших себе жалкое формообразующее пристанище. Какие-нибудь носы и губы на тоненьких ножках и в шутовских колпаках; летающие оскаленные рты, шагающие уши.

Все это встретит его, визжа и причитая, обнимет и уволочет, а еще вероятнее – разберет на детали и отпустит жить вечной увечной жизнью в потустороннем мире.

И уберечься возможно единственным способом: не убояться и продолжать идти. Не убояться же можно тоже только одним путем: не забывать, что надо не убояться. Вот этого он, когда приходил в подходящее настроение и размышлял о горнем, боялся больше всего. Едва он окажется в долине среди чудовищ, как всякая память о том, что нужно спокойно шагать и на все наплевать, может выветриться. Он вздрогнет, или отпрянет, или прикроется локтем – это будет равнозначно ошибке канатоходца.

Так обязательно и случится, потому что причины, по которой можно не убояться, он не видел. Псалом указывал на причину: «потому что Ты со мной». Но в этом-то он сомневался всегда, ибо рядом с ним никогда не было никого с большой буквы. И не был уверен, что заявленное спутничество явится достаточным основанием для безбоязненного путешествия. Так думал, и думал, и ничего не решал, и бросал, и помер, когда не ждал, но сразу сообразил, что с ним произошло, и вздохнул прерывистым вздохом, когда осознал, что память не изменила ему и он помнит спасительные строки.

Переход совершился резко, без зависаний над бездыханным трупом, без полетов по светящимся коридорам. Минутами раньше он испытывал дурноту и головокружение, а сейчас его самочувствие казалось вполне приличным, и он стоял посреди долины, которая позади него простиралась до горизонта, и с флангов простиралась до горизонта, а впереди заканчивалась едва различимым горным кряжем. Было не темно и не светло – скорее сумрачно наполовину и пасмурно наполовину. Ни солнца, ни луны; и вряд ли он дышал привычным воздухом: он дышал, у него подрагивали ноздри, он делал выдох и вдох, но не чувствовал, что дышит.

Под ногами был пепел вперемешку с камнями-голышами.

Он огляделся, приглашая чудовищ, но никто не пришел. Он прищурился: должно быть, они явятся из-за гор, где сейчас выжидают и готовятся. Что ж – коли так, он пойдет им навстречу; к тому же горы служили каким-никаким ориентиром.

Прежде, чем сделать шаг, он чуть склонил голову набок и негромко предупредил:

– Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла…

Произнеся эти слова, он выждал немного, ожидая последствий. Ничего не происходило, и он тронулся в путь.

Он был одет в какую-то одежду, однако никак не мог разобрать, что же это такое – штаны и рубаха или нечто цельное, вроде туники или хламиды; ноги остались босыми, но пепел был мягок, и шагалось легко. Через десяток шагов одежда перестала занимать его воображение. Так он дошел до пышного куста белого шиповника, вокруг которого сосредоточенно и опасливо ходил маленький мальчик в панаме и с сачком. Ни куст, ни мальчик посреди долины не показались неуместными; он не задался вопросом, откуда они взялись, ибо сознавал, что находится в необычном месте, и приготовился к неожиданностям. Нет, не так: эта встреча напоминала сон, где появление чего-то или соседство с чем-то не удивляет, и спящий деловито включается в предъявленное событие. Но только напоминала, потому что никто не спал; не спал же никто потому, что пробуждение не предусматривалось.

Куст был полон шмелей; они зависали над белыми цветками, вплывали внутрь и зарывались в сладкую сердцевину.

Мальчик остановился, наморщил лоб и принялся ожесточенно расчесывать голую ногу. Он был одет в короткие штаны с лямками, крестообразно пересекавшими белую майку. Он присмотрелся: он расчесывал розоватый волдырь там, куда ужалил шмель, и он припомнил, что это произошло накануне. Он был одет, как уже сказано, во что-то такое, не пойми что – не то в тунику, не то вообще пришел сюда без одежды. Он перестал чесаться и осторожно вскинул сачок.

Он видел, что мальчик охотится на шмелей, и ему захотелось остановить его, но мальчик не замечал его, и он довольно долго размахивал руками и предостерегал его от того, что он собирался сделать, благо припомнил, что это будет за действие, однако он продолжал подкрадываться к кусту, выбирая шмелей, наиболее увлеченных своим насекомьим занятием, и явно намереваясь захватить сразу несколько. И это были очень крупные шмели, иные размером с мышь или крысу; мохнатые, полосатые. Он опустил сачок и начал кричать, чтобы он отпустил шмелей, которых в сачке оказалось сразу четыре штуки, но он не услышал, и отскочил, и положил сачок на землю, и поискал голыш. Он подобрал самый крупный, и протянул руку, чтобы схватить его за лямки и оттащить подальше, пока не поздно, но рука не дотягивалась, а он уже бил голышом по сачку, в котором гулко бились шмели, лупил с недетской силой, и он видел, как у него расширились и перестали мигать глаза, а рот приоткрылся, и ему отчаянно хотелось поскорее убить этих шмелей, потому что он был сильнее и с сачком, а они ничего не могли ему сделать, увлеченные цветами, и было очень жалко шмелей, которые слишком поздно поняли, что в сачке, и сок брызгами вылетал из шмелей вместе с тем, чего они насосались из шиповника, а он поправил панаму и начал топтать шмелей каблуком сквозь сетку сачка, и тянулся рукой, чтобы остановить его, но промахивался, и только кружил, разметывая пепел, и разгневался на него, который был он, потому что это был он с сачком, и понял, что за этих шмелей ему придется ответить.

Он понял, что сам себя не сможет простить за этих шмелей.

Мальчик узнал, что даже если не будет больше явлено ничего помимо этих шмелей и сачка – а это не так, будет явлено еще очень и очень многое, так как жил он довольно долго – он все равно не сможет себя простить.

Он испугался и посмотрел по сторонам, не найдется ли рядом кого-то, способного это сделать – списать с него зло, потому что сам он не находил в себе силы прощать себе. Мальчик ходил, выбирая новых шмелей.

Дальше, за мальчиком, шагах в пятидесяти, возникло что-то еще; и дальше, и дальше, много чего возникло, но он покамест застрял у куста шиповника, а миражи позднейшего времени заполонили долину до самого горного кряжа, куда ему было заказано двигаться дальше.

Мальчик убоялся и продолжал озираться в поисках помощи, но был один.

Вчерашний день

– Тьфу ты, черт, – заругался домашний человек по имени Цезарь.

Звали его незаслуженно громко. Он ничего такого не делал, чтобы так называться; он просто собирал мусор, чтобы вынести на помойку. И у него порвался мешок.

Казалось, что мешок о чем-то предупреждает, но мало что может, немой и меньший.

Цезарь, растопырив мокрые пальцы, взял новый мешок и вложил в него лопнувший. На пол натекла свекольная лужица; вывалился еще какой-то поразительный предмет, совсем незнакомый, разложившийся.

Помойка была за углом. Цезарь надел ботинки и пальто, застегиваться не стал. И шапку не надел, и брюк не сменил, так и вышел в спортивных, лоснящихся. Это были не брюки, а просторные шаровары с лампасами и символами.

Двор дышал морозом, градусов пять. Погода была такая хорошая, что хотелось купить что-нибудь чудовищное – например, газету «Зятeк». Цезарь, выбирая места помельче и огибая сугробчики, заспешил к ледяным багровым бакам.

В десяти шагах от разноцветного мусора скрипели качели, галдели малыши, курили и кутались в шубы молодые мамы. Еще там стоял один папа, он очень громко разговаривал: так, что даже Цезарю удалось кое-что услышать из его беседы – с мамой, разумеется.

– Воспитательница нам велела… – начала мама. А папа ее перебил:

– Какая, в жопу, воспитательница, в рот ей ноги, надо еще посмотреть, что за воспитательница, может, ей рот порвать надо, – вот что говорил маме папа.