Владимир - Лёд

– Нет… ну не так… ооо, мамочка… ооо! Мудак… мудак ебаный… ооо! Это просто… просто… мудак…

Высморкался в ладонь. Всхлипывая, пошел дальше. Свернул направо. Потом налево. Вышел на широкую улицу. По ней проехал грузовик.

– Эй, шеф! Эй! – хрипло и отчаянно закричал Боренбойм. Побежал за грузовиком.

Грузовик остановился.

– Шеф, подвези! – подбежал Боренбойм.

– Куда? – пьяно посмотрел из окна водитель: 50 лет, грубое желто-коричневое лицо, кроликовая шапка, серый ватник, сигарета.

– В Москву.

– В Москву? – усмехнулся водитель. – Ёптеть, я спать еду.

– Ну, а до станции?

– До станции? Да это ж рядом, чего туда ехать-то?

– Рядом?

– Ну.

– Сколько пешком?

– Десять минут, ёптеть. Иди вон так… – он махнул из окна грязной рукой.

Боренбойм повернулся. Пошел по дороге. Грузовик уехал.

Впереди показались фары. Боренбойм поднял правую руку. Замахал.

Машина проехала мимо.

Он дошел до станции. Возле ночной палатки с напитками стояли белые «Жигули». Водитель покупал пиво.

– Друг, слушай, – подошел Боренбойм. – У меня большая проблема.

Водитель недоверчиво покосился: 42 года, высокий, упитанный, круглолицый, коричневая куртка:

– Чего?

– Мне… надо тут дом один найти… я не запомнил номера…

– Где?

– Тут… тут рядом

– Сколько?

– Пятьдесят баксов.

Водитель прищурил заплывшие поросячьи глазки:

– Деньги вперед.

Боренбойм автоматически достал бумажник, но вспомнил:

– У меня нет наличных… я заплачу, заплачу потом.

– Не канает, – качнул массивной головой водитель.

– Ну, погоди… – Боренбойм тронул грязной рукой свою щеку. Потом снял с левой руки часы:

– Вот, часы… швейцарские… они тыщу баксов стоят… понимаешь, на меня напали. Поедем, найдем их.

– Не играю в чужие игры, – мотал головой водитель.

– Дружище, ты в убытке не останешься!

– Если напали, иди в милицию. Тут рядом.

– На хер мне нужна милиция… ну в чем проблема, тыща баксов! «Морис Лакруа!» – тряс часами Боренбойм.

Водитель подумал, шмыгнул носом:

– Не. Не пойдет.

– Фу, блядь… – устало выдохнул Боренбойм. – И что ж ты такой неполиткорректный…

Огляделся. Других машин не было.

– Ладно. Я их потом найду… Ну а в Москву хотя бы можешь отвезти? Дома я тебе дам рубли или доллары. Что хочешь.

– А куда в Москве?

– Тверская. Или нет… лучше – Ленинский. Ленинский проспект.

Водитель прищурился:

– За двести баксов поеду.

– О'кей.

– Но деньги вперед.

– Блядь! Но я ж тебе только что сказал – меня ограбили, напали! Вот залог – часы! Карточки могу тебе кредитные показать!

– Часы? – Водитель посмотрел, словно увидел часы впервые. – Сколько стоят?

– Тыщу баксов.

Тот засопел скучающе, вздохнул. Взял. Посмотрел. Сунул в карман:

– Ладно, садись.

Крысиное дерьмо

03.19.

Ленинский проспект, д. 35.

«Жигули» въехали во двор.

– Минуту подожди. – Боренбойм вылез из машины. Подошел к двери подъезда №4. Набрал на панели домофона номер квартиры.

Долго не отвечали. Потом сонный мужской голос спросил:

– Да?

– Савва, это Борис. У меня проблема.

– Боря?

– Да, да. Открой, пожалуйста.

Дверь запищала.

Боренбойм вошел в подъезд. Вбежал по ступеням к лифту. Поднялся на третий этаж. Подошел к большой двери с телекамерой. Дверь тяжело открылась. Савва выглянул из-за нее: 47 лет, большой, грузный, лысоватый, заспанное лицо, бордовый халат.

– Борьк, чего стряслось? – сонно щурился он. – Господи, где ты извалялся?

– Привет. – Боренбойм поправил очки. – Дай двести баксов с таксистом расплатиться.

– Ты в загуле? Тебя что, отпиздили?

– Нет, нет. Все серьезней. Давай, давай, давай!

Они вошли в просторную прихожую. Савва отодвинул панель полупрозрачного платяного шкафа. Полез в карман темно-синего пальто. Достал бумажник. Вытянул из него две стодолларовые бумажки. Боренбойм вырвал их у него из пальцев. Вышел. Спустился вниз. Но «Жигулей» не было.

– Тьфу, блядь! – Боренбойм сплюнул. Прошел за угол дома. Машины нигде не было.

– Временами дико сообразительный народ… – Он зло засмеялся. Скомкал купюры. Сунул в карман:

– Fuck you!

Вернулся к Савве.

– Хватило? – Савва пошел на кухню. Зажег свет.

– Вполне.

– У тебя очки разбиты. Грязный весь… чего, напали, что ли? Давай, ты это… сними, надень… дать тебе чего-нибудь надеть? Или сразу в душ?

– Сразу выпить. – Боренбойм снял испачканный пиджак, кинул его в угол.

Сел за круглый стеклянный стол с широкой каймой из нержавеющей стали.

– Может, душ сначала? Тебя били?

– Выпить, выпить. – Боренбойм подпер подбородок кулаком, закрыл глаза. – И покурить чего покрепче.

– Водки? Вина? Пиво… тоже есть.

– Виски? Или нет?

– Обижаешь, начальник. – Савва размашисто ушел. Вернулся с бутылкой «Tullamore dew». И с пачкой папирос «Богатыри»: – Крепче нет ничего.

Боренбойм быстро закурил. Снял очки. Потер свои надбровья кончиками пальцев.

– Со льдом? – Савва достал стакан.

– Straight.

Савва налил ему:

– Чего стряслось?

Боренбойм молча выпил залпом.

– Одна-а-ако, отче! – пропел Савва на церковный манер. Налил еще.

Боренбойм отпил. Повертел стакан:

– На меня наехали.

– Так. – Савва сел напротив.

– Но я не знаю, кто они и чего они хотят.

– Ихь бин не понимайт. – Савва пошлепал ладонями по своим пухлым щекам.

– Я тоже. Не понимайт. Пока.

– И… когда?

– Вчера вечером. Я вернулся домой. И возле двери мне какой-то хер пушку приставил. Вот. А потом…

На кухню вошла заспанная Сабина: 38 лет, рослая, спортивная.

– Zum Gottes Willen! Боря? У вас мужское пьянство уже? – заговорила она с легким немецким акцентом.

– Бинош, у Бори проблема.

– Что-то случилось? – Она пригладила взлохмаченные волосы. Наклонилась. Обняла Боренбойма. – Ой, ты совсем грязный. Это что?

– Так… мужские дела. – Он поцеловал ее в щеку.

– Серьезное?

– Так. Не очень.

– Хочешь есть? У нас там салат остался.

– Не, не. Ничего не надо.

– Тогда я спать пойду, – зевнула она.

– Schlaf Wohl, Schätzchen, – Савва обнял ее.

– Trink Wohl, Schweinchen, – она шлепнула его по лысине. Ушла.

Боренбойм взял папиросу. Прикурил от окурка. Продолжил:

– А потом вошел со мной в квартиру. Надел мне наручники. Вошла одна баба. Они вбили в стену два таких кронштейна. На них – по веревке. И распяли меня, блядь, на стене, как Христа. Вот. И потом… это вообще… очень странно… они открыли такой… типа кофра… а там лежал такой странный молоток какой-то… странной такой архаической формы… с такой рукояткой из палки простой… неровной такой. Но сам молоток этот был не стальной, не деревянный, а ледяной. Лед. Не знаю – искусственный, натуральный, но лед. И вот, представь, этим молотком эта баба стала меня молотить в грудь. И повторяла: скажи мне сердцем, скажи мне сердцем. Но! Самое странное! Они мне рот залепили! Такой клейкой лентой. Я мычу, она меня лупит. И лупит, блядь, изо всех сил. Так, что лед этот просто разлетался по комнате. Лупит и говорит эту хуйню. Дико больно, прямо пронизывало всего. Никогда такой боли не чувствовал. Даже когда мениск полетел. Вот. Они меня лупят, лупят. И я просто отрубился.

Он глотнул из стакана.

Савва слушал.

– Сав, это вообще на бред похоже. Или на сон. Но – вот, посмотри… – он расстегнул рубашку. Показал обширный синяк на груди: – Это не сон.

Савва протянул пухлую руку. Потрогал:

– Болит?

– Так… когда давишь. Голова болит. И шея.

– Выпей, Борь, расслабься.

– А ты?

– Я… мне рано ехать завтра, то есть сегодня.

Боренбойм допил виски. Савва сразу налил еще.

– Но самое интересное началось потом. Я очнулся: сижу в джакузи. Со мной две бабы. Вода бурлит. И эти бабы начинают меня гладить потихоньку и плести мне что-то про братство какое-то, что мы с ними братья-сестры, про искренность, про непосредственность и так далее. Их, оказывается, тоже пиздили такими же молотками в грудь, они мне шрамы показывали. Реальные шрамы. И пиздили до тех пор, пока они не заговорили сердцем. И что у нас у всех, у нашего ебаного братства, свои имена. У них – Вар, Мар, не помню. А меня зовут – Мохо. Понимаешь?

– Как?

– Мохо!

– Мохо? – Савва смотрел маленькими подслеповатыми глазами.

– Меня зовут Мохо! – выкрикнул Боренбойм и захохотал. Откинулся на спинку стула из нержавеющей стали. Схватился за грудь. Сморщился. Закачался.

Савва внимательно смотрел на него.

Боренбойм нервно хихикал. Раскачивался на стуле. Достал платок. Вытер глаза. Высморкался. Потер грудь.

– Когда смеюсь – больно. Вот, Савочка. Но и это не все. Сидели мы, сидели в этой джакузи. И вдруг вошла девочка. Совсем еще маленькая… ну, лет одиннадцать, наверно. Русая такая, с большими голубыми глазами. И с такими же шрамами на груди. Вошла и так рядом села со мной. Думаю: так, щас будут мне малолетку на хуй насаживать. Но она просто сидит. И я вдруг вижу – все они голубоглазые и блондинки. И те двое, что пиздили меня молотом, тоже были голубоглазые и блондины. Как и я! Понимаешь?